Смилодон
Шрифт:
— Бонжюр, шер ами. Чертовски рад видеть вас.
— Я вас тоже, хоть вы и похожи на черта, — Шевалье ухмыльнулся, выпустил веревку из рук и вытер пот со лба. — Ну как сходили? Удачно ли?
Молодец, даже не спросил, что случилось. Мало ли отчего орут бешеные мартовские коты.
— Отчасти, мон шер, отчасти, — весело ответил Буров, сплюнул в дымоход и кардинально переменил тему. — Пошли домой, а? У маркиза, как пить дать, головка бо-бо, не дай бог опоздаем к завтраку.
Если честно, он не до конца доверял Анри. Как там говорят французы-то? Предают только свои? Во-во, и рыжеволосая любовь тому примером. А еще трижды прав Мюллер-Броневой из киносказки про Штирлица-Исаева: “Что знают двое, то знает свинья”. Вовремя не зарезанная. Нет, что касаемо тайн, секретов и вопросов выживания — лучше в одиночку.
— Да, князь, вы правы. Жрать хочется зверски, — Анри помог Бурову одеться, первым,
Домой добирались в тишине, без приключений — Лютеция спала. Дрыхнули разбойнички, почивали шлюхи, томная аристократия, вернувшаяся с гульбищ, уже видела свой первый сон. Только Вася Буров да шевалье де Сальмоньяк топали по ночному городу, всматривались, вслушивались в его обманчивую тишину, не отнимали пальцев от рукоятей шпаг. Главное в этой жизни что? Бдительность.
Однако оказалось, что не только им одним не спится в ночь глухую. Будучи уже в родных пенатах, в парке, они вдруг услышали грохот ко лес, и вскоре мимо них к центральной усадьбе, словно на пожар, пронеслись две кареты. Из них чертом выскочили мажордом и отделение лакеев, а командовала всей этой бандой рыжая сиротка Лаура Ватто.
— Этого в разделочную, — указала она на связанного человека с мешком на голове. — И разбудите Немого. Для него сегодня много работы.
И она засмеялась, мстительно и торжествующе. Словно хищный зверь зарычал. Хлопнули двери, вскрикнул увлекаемый в застенок пленник. И тут же замолк — дворецкий со своими лакеями даром хлеба не ели.
— Так, еще один, — шевалье вздохнул, впрочем, совершенно равнодушно, сунул в рот жухлую былинку, сплюнул. — Работает сирота. Надо отдать ей должное, с огоньком.
Буров промолчал: в глубине души ему было неприятно, что он живет с бестией, мегерой, исчадием ада. Нет, что ни говори, а женщина должна быть женщиной. Чуткой, нежной, любящей. И не только в постели. А то ведь какая штука — семьдесят процентов международных террористов — женщины. Взрывы, убийства, насилие, рэкет — все это дело их нежных рук. Это если не считать наемниц, женского армейского контингента и… И тут Бурову сделалось смешно — господи, ведь при шпаге, в ботфортах и в парике, а мыслями все там, в двадцать первом веке. В котором, по большому-то счету, ему и места не нашлось. Да, странная все-таки вещь — человеческая психика. И память тоже. Интересно, как там жив-здоров черный, привыкший шастать через форточку кот? Котище. Здоровенный, мордастый и смышленый. Его хотелось бы увидеть куда сильнее, чем жену. Да, впрочем, какую там жену! Бывшую, прежнюю, сразу после судилища подавшую на развод.
— На войне, как на войне, — сказал, чтобы хоть что-то сказать, Буров и по шуршащей листве, огибая цветник, задумчиво направился к усадьбе. — Не знаю, как вы, шер ами, но я, если чего-нибудь не съем, не усну.
В чем, в чем, а когда дело касалось еды, Анри был человеком компанейским.
— Вы читаете мои мысли, князь, — воодушевился он.
Ну и не мудрено, что, проникнув в дом по водосточной трубе, друзья направились первым делом на кухню. До завтрака далеко, а кладовая с колбасами, сырами и копченостями — вот она, родимая, заперта на плевый, будто игрушечный, замок. А ко всему этому духовитому, перченому, соленому, тающему во рту харчу очень хорошо идет оставшееся с ужина старое доброе бургундское. Впрочем, токайское и лакрима-кристи <Сорт вина.>идут тоже совсем неплохо. Под шпигованную-то буженину и малосольную ветчину… В общем, ночь друзья провели не зря, нагулялись от души и нажрались от пуза. Новый день начинался хорошо, правда, несколько тяжеловато.
— Боюсь, князь, теперь мне уже будет не уснуть, — пожаловался шевалье на сорок пятой минуте пиршества, взглянул с отвращением на потрепанный окорок и с видимым усилием поднялся. — Или, может, все же попробовать?
— Попробовать, мон шер, попробовать. Как говорится, попытка не пытка, — Буров кивнул, закрыл кладовку и следом за Анри подался из кухни. — Счастливо отдохнуть, мой друг. Увидимся за завтраком.
Сам он отдыхать не собирался: поднявшись к себе, устроился за столом и принялся копировать пергамент из буфета. Судя по всему, вещь редкая, цены не малой. Пусть будет, пригодится. Хотя, на первый взгляд, черта ли в нем собачьего? Латинские, причудливо раскрашенные литеры, какие-то каббалистические знаки, хитрые загогулины еврейских завитков: “Мы, библейский народ.
А в гостиной, хоть и Розовой, было тоже мрачно. Маркиз сидел сгорбившись, изжелта-серый, с видом Сократа, принимающего яд, пил крепчайший кофе и тихим, но суровым голосом говорил гaдocти. Досталось всем — и Мадлене за нерасторопность, и Анри за неинициативность, и Лауре за головотяпство, а главным образом мудаку Бернару, у которого этой ночью клиент взял да и помер на дыбе. И ведь не в первый раз…
— Ох, плохо дело, князь, — расстроился шевалье. — Я-то думал, что мы пока без кучера и, значит, можем отдохнуть. А у него, оказывается, люди мрут. Теперь точно не будет нам покоя, заставят куда-нибудь ехать.
Как в воду смотрел.
— Единственное, что утешает меня и внушает скорую надежду на благоприятный исход предприятия, так это похвальный пыл и примерное рвение моего младшего сына и князя Бурова, отменнейшего патриота, — маркиз даже прослезился. — Вот они, скромные герои, не жалеющие живота своего, готовые положить оный на алтарь отечества, вскормившего, а главное, вспоившего их. Виват! Вперед, богатыри! В атаку, чудо-молодцы!
Как видно, нажрался он вчера, хоть и в одиночку, но знатно. В общем, как и предвидел шевалье, пришлось ехать с утра пораньше. Анри отчаянно зевал, Буров немилосердно потягивался, Бернар смотрел зверем, ужасно скалился и все норовил угостить прохожих кнутом. По роже, по роже, так, чтобы сопли, слезы, кровь ручьем. Зато орловцы-звери, сытые, лоснящиеся, бежали по парижским улицам, весело, напористо, с рессорным скрипом влекли карету по булыжным мостовым. Куда? Естественно, к Кладбищу Невинных, поближе к обиталищу старой хромой колдуньи.
— Я, князь, пас, — сразу заявил Анри, когда карета остановилась. — Общество попугая для меня невыносимо. Лучше уж с Бернаром, дерьма меньше. Я, пожалуй, посплю.
— Ну что ж, колхоз — дело добровольное, — Буров усмехнулся, поправил шляпу и, выбравшись из экипажа, окунулся с головой в шумный, волнующийся и не имеющий дна омут рыночной суеты. Однако нынче там все разговоры были не о торговле — о страшном, являющемся по ночам дьявольском создании — Мохнатом монахе. Стук его сандалий по мостовым напоминает цокот копыт, борода черна, кудрява и раздвоена, глаза же сверкают красными и зелеными огнями, как обычно мерцают искры среди догорающих углей. Господи спаси услышать его мерзкий смех, ощутить прикосновение когтистых пальцев, а пуще всего — мерзкого, блудливого, похотливого члена. Аминь! Так вот, прошлой ночью это исчадие ада тайно пробралось в аббатство Сен-Жермен и осквернило своим гнусным присутствием скромную келью отца Фридерика, праведного католика, доброго христианина и скромного пастыря. Ведающего уже много лет финансами аббатства. “Изыди, сатана! Сгинь! Сгинь! Сгинь! Пропади! — не растерявшись, закричал он, пал на колени и истово, глядя на святое распятие, трижды осенил себя крестным знамением. — Сгинь! Пропади! Заклинаю тебя именем Приснодевы, заступницы нашей!” И Мохнатый монах сгинул, двинув напоследок преподобного отца в ухо и к тому же похитив шкатулку с монастырской казной. После него еще долго воняло серой, фекалиями и паленой шерстью…
“Эх, дурак я, дурак, надо было и впрямь кассу взять”, — Буров усмехнулся про себя, нырнул в расщелину, где обреталась Анита, и скоро уже стучался в незапертую дверь. Старая колдунья, казалось, ожидала его.
— А, это ты, красавчик, — она захлопнула толстую, переплетенную в свиную кожу книгу и, не вставая из-за стола, требовательно протянула руку, более похожую на лапу хищной птицы. — Покажи. И сядь.
Буров, не говоря ни слова, вытащил пергамент, отдал и опустился на добротную, даже не скрипнувшую под его весом скамью. В комнате повисла тишина, лишь потрескивали поленья в камине да огромный цветастый попугай разговаривал сам с собой под потолком: “Маранатха! Маранатха! Маранатха!”