Смилодон
Шрифт:
— А вот этого я тебе не скажу. Ни за что не скажу, — брат Луи отчаянно дернулся, словно испытывая на прочность веревки, бессильно застонал и вдруг закричал, страшно, пронзительно, исступленно, во всю силу прокуренных легких: — Не скажу!
Мгновенно на лицо ему опустилась ладонь, и каменный кулак впечатался в солнечное сплетение. А потом он все же разговорился, рассказал все — хрипя, судорожно корчась, задыхаясь от невыносимой боли, какую без специальной подготовки не вынести никому. Слишком хорошо знал Буров, как устроен человеческий организм. Куда ни ткни, везде больно. А уж если умеючи…
Наконец разговаривать стало не о чем. “Эх ты, дурашка. Нет бы сразу. Чтобы без мучительства”, — вздохнув, Буров пальцем поставил точку, внимательно осмотрелся, прибрал следы и,
В своих апартаментах он запер дверь, зажег в шандале все свечи и осторожно вытащил из-под дивана футлярчик с невзрачным камнем. Открыл, повернул к свету, осмотрел с пристрастием, присвистнул. Камень-то, оказывается, в оправе, сразу и не поймешь. Зубчики вросли внутрь, словно железо в воск. Намертво. “Интересная фигня”, — вытащив кристалл, Буров обнаружил, что к нему приделана цепочка из тяжелого блестящего металла, пару раз качнул им на манер маятника и, чтобы лучше было видно, поднес к огню. И от изумления едва не выронил из рук. Комнату наполнило разноцветное сияние, мгновение оно резало глаза, словно сполохи электросварки, потом побледнело, выцвело, превратилось в радужную карусель и наконец остановилось, разбросав в воздухе буквы, цифры, каббалистические знаки, не похожие ни на что письмена и символы. Объемные, переливающиеся, кажущиеся иллюзорными. Напоминающие фантастическую голограмму.
“Ни хрена себе цветомузычка!” — Буров восхищенно замер, затаил дыхание, закусив губу, все же отнял камень от огня, и мир сразу сделался прежним — блеклым, обыденным, преисполненным серого цвета. Сказка кончилась от одного движения руки. Да, чудеса. Просто ночь сюрпризов. И до утра, похоже, еще далеко… Убирая камень в футляр, Буров обнаружил пергамент — плотный, вырезанный в размер крышки прямоугольник из телячьей кожи. Этакую инструкцию по эксплуатации, написанную, вроде, по-испански. Врочем, наверняка не инструкцию.
Что-то как пить дать важное, не предназначенное для посторонних глаз. И ведь нет бы, сволочи, написать хотя бы по-французски… Чтобы не терзаться неизвестностью, а заодно не бодрствовать в одиночку, Буров решил наведаться к Мадлене — по-простому, по-товарищески, без заигрываний и пряников. Баба она нормальная, поймет. Опять-таки языками владеет. Странно, но Мадлена тоже не спала. Стоило Бурову постучаться, сразу же отозвалась голосом отнюдь не сонным, а узнав, кому это приспичило, мгновение помолчала и обнадежила, вроде бы с усмешечкой:
— Сейчас.
Через минуту, босая и простоволосая, в коротком легкомысленном халатике, она уже открыла дверь.
— Что случилось, князь? Ищете убежище от рыжей сироты?
Вид у нее был помятый и счастливый. И чувствовалось, что Морфей здесь ни при чем.
— Войти можно? Я по делу, — Буров ощутил запах спальни, тяжело вздохнул и внутренне раскаялся в собственной бестактности, — не терпящему отлагательства. Мадлена, пардон. Обещаю искупить свою наглость кровью.
— Ну что ж, войдите, раз уж пришли. И ничему не удивляйтесь, — Мадлена, усмехнувшись, двинула плечом, от чего халатик у нее разошелся на груди. — А главное, языком не болтайте.
Нет, право же, ночь сюрпризов не кончалась — на постели возлежал голый шевалье и радостно улыбался Бурову.
— Привет, князь, давненько не виделись!
— Неисповедимы пути господни. Мы решили начать все сначала, — Мадлена затворила дверь, без всякого смущения зевнула. — Ну а вас-то, князь, что сюда привело?
Весь ее вид как бы красноречиво говорил: давай, парень, вещай по-быстрому и вали. Есть дела поважнее.
— Вот, нашел по случаю, — Буров вытащил исписанный кусочек кожи, протянул небрежно, словно козырную карту. — Так как языкам заморским не обучен, то первым делом к вам. Тетенька. Вразумите.
— Ни-за-что, — Мадлена бережно взяла пергамент, осторожно повертела, покрутила, зачем-то понюхала, прищурившись, повернула к свету и забавно, словно школьница, зашевелила губами. На лбу ее обозначилась продольная морщинка, длинные ресницы
— Каково? — Она опять расхохоталась и посмотрела на Анри, который широко зевал и делал ей недвусмысленные знаки. — Как тебе?
— Да никак. Кончала бы ты лучше чтение, — капризно, словно восточный деспот, отозвался тот. — Если бы вы только знали, князь, как меня утомила эта астрономическая тема. Какая-то сволочь пустила пулю, что в пятницу тринадцатого, в день солнечного затмения, свершится нечто грандиозное. И вот пожалуйста… Гардуна, масоны, сатанисты, роялисты — все как с цепи сорвались. Разбиваются в лепешку, роют носом землю и рвут друг другу глотки. Я уж не говорю про нас, грешных. Все мирового могущества хотят, богатства алчут, философский камень им вынь да положь. Неважно, кто во что верует — в белое, в черное, в серое. Не понимают, глупые, что кровь у всех одна — красная. Пока не запечется. Так что бросьте вы это дело, князь. Наплюйте. И извините нас. Нам еще нужно кое-что закончить…
И пошел Буров к себе. Сел, открыл футлярчик с камнем, пергаментом пошуршал, задумался крепко. Собственно, чего особо думать-то, не дурак, и так все ясно. Вот оно, “Ребро Дракона”, Ключ к тайне “Камня Мудрецов”, обладатель коего, если, конечно, не врут, всемогущ. Вне времени и пространства, вне рока и обстоятельств. С бочкой эликсира бессмертия и тачкой презренного металла. Только вот зачем все это ему, Бурову? Не умеющему в жизни ничего, кроме как стрелять, резать, догонять, выслеживать, крушить, дробить, убивать? Чтобы дела шли лучше? В общем, долго так сидел Вася Буров, смотрел то на волшебный камень, то на огонь свечи, вздыхал, катал на скулах желваки, гладил белоснежную накрахмаленную скатерть. Потом, не глядя на усталость, встал, собрался, взял волыну и, хоть себя сентиментальным не считал, отправился к колдунье. Хрен с ними, с золотом, бриллиантами и вселенской властью. Если этот “Камень мудрецов” и вправду всемогущ, то пусть он превратит беззубую, одноглазую, трясущуюся старуху в стройную молодую женщину, прекрасную, как роза. Пусть трахается себе, пусть рожает. А иначе на черта собачьего вообще нужны все эти тайны, драконовы ребра и какие-то там Христианы, пребывающие во Христе.
Так думал Буров, шагая по ночному городу и не отнимая пальцев от рукояти волыны. Шел трудно, нелегко. Падальщики и трупоеды почуяли, что бабр устал, и попытались дважды из-за угла вцепиться ему в глотку. И опять Буров резал, стрелял, бил ногами в пах, бешено кричал, с хрустом травмировал суставы, пальцами выдавливал глаза, вырывал трахеи и размалывал позвонки. Дошел. И еще издалека увидел щель, где обреталась колдунья. Щель превратилась в жерло вулкана, в огнедышащую впадину, светящуюся в ночи остывающими углями. Вокруг сновали обезумевшие люди, едко пахло дымом, пожарищем и бедой, где-то рядом, совсем по-волчьи, выла собака. Скорбь, смрад, плач плотным облаком висели над толпой. Не унывал только уличный нищий — босой, донельзя грязный, в драном рубище он пророчествовал с интонациями кликуши: