Смотреть на птиц

Варава Владимир

Так он и жил, согревая жизненный холод теплотой совершенного, но, увы, совершенно недоступного идеала. Дэн никак не хотел примириться с тем, что с возрастом необходимо расстаться с романтическими представлениями об идеальном, превратив свою жизнь в массу скучных обязанностей и пошлых удовольствий, которые имели лишь одну цель – заставить его жить как все. И умереть, неизвестно зачем. Он теперь, конечно, уже по-другому смотрел на картину человеческой смерти, не отдаваясь власти темного демона, выворачивавшего его душу при каждой встрече с неизбежным. Он, наверное, теперь совершенно иначе пережил бы смерть отца. Но он продолжал вести эту тяжбу с жизнью, держась своих, становившихся все более и более призрачными, представлений.

* * *

Внешне

его жизнь мало изменилась. Дэн оставался преданным своему видению мира, заставлявшему искать уникальное в каждом проявлении жизни. Музыка, возлюбленные, алкоголь по-прежнему были его спутниками, в компании которых он чувствовал, конечно, непрочную, но все же, подлинность жизни. В тоже время, он был наивным и мог радоваться как ребенок простым вещам. Родственники, коллеги, знакомые по-прежнему вызывали презрение, ставшее теперь тягостным бременем, поскольку, вместе с презрением возникала и жалость к ним, ко всем этим ничтожнейшим существам, жалость, невероятно развившаяся с возрастом. Она мешала, но он не хотел бы избавиться от нее, чувствуя, что в ней сохраняются последние капли человечности. Той человечности, которой он не видел в других, но которую он был почему-то обязан терпеть в себе.

Он не собирался отказываться от своего образа жизни, не поддаваясь на трусливые ухищрения взрослого мира «остепениться». Он не хотел ни остепеняться, ни умнеть, ни взрослеть, ни умирать, выбрав, как большинство, медленную смерть, растянутую на долгие годы бессмысленного и пошлого существования. Дэн сохранил в себе искренний и благородный энтузиазм уничтожить этот мир, лишь бы не жить во зле. Не быть с ним заодно. Но он не знал, как это сделать, и поэтому продолжал искать утешения в привычных для себя вещах, к которым так брезгливо и презрительно относится деловой мир успешных людей.

* * *

Окинув взором прошедшие годы, Дэн понял, что в жизни ничего не было такого, о чем можно было бы с полной уверенностью сказать, что жизнь удалась, состоялась. Как часто говорят знаменитые люди, что представься им возможность прожить свою жизнь заново, они бы ни на миг не сомневались, и прожили бы ее от начала до конца, все повторив в ней точь-в-точь. Дэн недоумевал, как можно такое говорить. Неужели и взаправду все эти люди такие глупцы, что не понимают, что жить-то в сущности не зачем не только дважды, но и однажды. Или они такие необыкновенные счастливчики, что им, и только им выпало уникальное стечение обстоятельств, сделавших их жизнь бесконечно драгоценной и значимой?

Не верил Дэн во все эти рассказы о счастливой жизни. Сам-то он не был особенно несчастлив, но жить снова, еще раз он ни за что бы не согласился. Зачем? Но его пугало, обдавая волной нездешнего ужаса то, что и эта, никчемная и, в сущности, пустая жизнь уходит в неведомое, утекает на глазах, не создав ровно ничего, за что можно было бы зацепиться и осесть, осесть так, чтоб навечно, чтоб навсегда.

Много было драгоценного, много интересного, но ничего такого, ради чего можно было бы прожить жизнь дважды, он не находил. Ни дела, ни люди, ни события, ни впечатления не могли побудить его к тому, чтобы видеть в них последнюю величайшую ценность. Он как бы видел пустоту мира, которую не видели другие – не хотели, или попросту не могли. И это было его несчастьем, превращавшим само существование в какую-то метафизическую казнь без вины, без причины, без смысла.

Точно свою жизнь он не стал бы снова проживать, а чужую тем более. Зачем ему чужая жизнь? Да и не только снова прожить, но и умереть за эти вещи вряд ли он согласился. Это не малодушие, просто глупо умирать за несущественное. А то, что Дэн видел перед собой, и было несущественным, включая то, что другие считали великим и драгоценным. Он понимал, что это от лукавства или недостатка ума.

Конечно дети… (Дэн чуть было не подумал: «проклятые дети»). Эти милые дети. Детей он любил, и детей было жалко. Он как-то сразу про них не подумал. Теперь у него был сын, которого

ему оставила одна совсем неприметная особа, с которой он сошелся на короткое время. И вот теперь Дэн мог наблюдать за развитием своего сына, понимая, что является для него тем же, чем был некогда его отец для него самого. Какая-то обреченность на то, что бы повторять все отношения, в которых любовь, ненависть и страх перемешаны так сложно и глубоко. Дэн видел, как одновременно сын его любит и испытывает к нему отвращение, то самое отвращение, которое и составляло главный нерв раздора с его собственным отцом. Это проклятый «могильный холод» навсегда испортил все возможные добрые отношения между отцами и детьми.

Дети поэтому не могли быть тем, ради чего стоит жить. Без всякого малодушия и цинизма. У них своя жизнь и судьба, им может больше повезти со смыслом и счастьем. Дети твои лишь на краткий миг. Все остальное время они другие люди, и ты не имеешь никакого права всю жизнь их контролировать, навязывая им свою волю, портя, тем самым, их собственную жизнь. Если хочешь, чтобы дети тебя не проклинали, отпусти их поскорей в их собственный путь, не держи возле себя. Конечно, иные живут ради детей, теша себя иллюзией нужности. Это от недостатка, а не от избытка. Если надо помочь, помогай, но жить ради детей нельзя, неправильно, это какая-то патология, в основе которой собственная беспомощность.

От этих мыслей становилось еще грустней. Вроде бы все правильно логически, но какая-то пустота неприятно проникает в душу. И все-таки как же было больно осознавать, что жизнь, увы, кончается! Но Дэн не сдавался, он хотел надеяться на то, что впереди его ждет нечто, чье наступление оправдает все бесцельно прожитые годы, все томление и, в общем, жизненное невезенье, которым было окрашено его существование, да и существование большинства его соотечественников, как в прошлом, так и в будущем. А соотечественники тем временем проявляли чудеса безропотного смирения, соглашаясь на фальшивую жизнь, ставшую теперь нормой. Нормой стал и абсурд, в котором погибали последние остатки человечности. Ложь и абсурд правили бал, захлестнув мир волной мелких и незначительных событий, в которых постоянно мельтешили политики, проповедники, миротворцы, террористы, гомосексуалисты, трансгуманисты, фундаменталисты, боевики, ополченцы, обновленцы, анархисты, коммунисты, журналисты, атеисты, артисты, христиане, мусульмане, киевляне, россияне… каждой твари по паре. Все это было просто невыносимо; бесконечный поток бессмысленных и пошлых событий, создававший ощущение чего-то значительного, тут же исчезал, не затронув ничего на самом деле существенного.

Впрочем, общественные вопросы мало волновали Дэна; как и прежде он был озабочен собственным положением, которое со временем никак не улучшалось.

Наверное, все эти мысли блажь, эгоизм и, заболей он сейчас смертельной болезнью или попади на войну или в концлагерь, он бы так не думал. Один раз он был в Освенциме, проведя там несколько часов. В эти загробные часы его сознание надломилось, стало понятно, что всегда есть те, кому хуже, есть непереносимые страдания, в свете которых его собственное положение было не таким уж безысходным. Но все эти ситуации тоже искусственны; люди воюют, уничтожают и мучают других, что бы скрыться от собственной пустоты. То же самое делает и природа, насылая смертельные недуги на тех, кого она не может одарить никаким смыслом. В своих самых зверских проявлениях человек копирует действия безразличной природы. И это было ужасно.

Но Дэн и не знал, честно говоря, что лучше, что хуже. Он боялся каким-то последним ветхозаветным страхом, что скупая судьба не одарит его ничем необыкновенным. А просто жить, «радуясь жизни», ему было противно и не хотелось. Умирать тоже не хотелось. Но не столько страшила его смерть, сколько мгновенное утекание жизни в незаметную темную расщелину, где-то притаившуюся на только что покрашенном идеально белом потолке. «Да это же больничная палата! Морг! Могильная камера, предназначенная для вечного сумеречного существования».