Смотри сердцем. Ясновидящая для Генерала
Шрифт:
Три месяца назад, когда меня привезли в больницу, как ее тут называют, “для бедных”, лекари меня слегка подлатали. Залечили многочисленные ушибы и ссадины, рану на голове. Отечность спала и я, наконец, смогла открыть глаза. Да вот беда, все равно ничего не увидела. Зрение пропало совсем. И память так и не вернулась. Главврач Семен Степанович только охал и руками разводил: результат какого-то магического воздействия. И лечится такое только магами-целителями, специализирующимися на проблемах головы. Да только стоит это лечение целое состояние, а у меня и грошика-то нет. Из всего имущества на мне оказался единственный серебряный кулон в виде сердечка на груди. Много с него не получишь, даже если попытаться продать Впрочем, и целители-то такие только в столице есть,
Так и получилось, что хоть меня и подлечили, а идти мне некуда. Семен Степанович – добрая душа, не поднялась у него рука выгнать меня на улицу, где уже вовсю резвилась осень, поливая окрестности мелким, моросящим, но холодным дождем. У меня и одежды-то – набор в виде рубахи и юбки, выданный Агатой, да некогда белый, посеревший от времени, застиранный халат, выданный в больнице. Работать я, незрячая, нигде не могу. И не умею-то толком ничего. Вот и привлекают меня к нехитрым обязанностям: принести воды (благо, освоилась уже в больнице, могу на ощупь передвигаться по ней довольно уверенно), помочь сестричкам из большой упаковки ваты тампонов для обработки ран наделать или выстиранные бинты сматывать. Больница-то бедная, так что использованные бинты из плотной ткани тут не выбрасывают, а аккуратно снимают и в стирку отправляют.
Приходили ко мне и из полиции. Видимо, по просьбе все того же Степаныча. Расспрашивали, пытались хоть что-то из меня вытянуть, откуда я взялась, да что со мной случилось. Только ничего я сказать не могла. Даже места, где меня нашли, не знаю. А “Святой Николай” всего-то пару дней в Приморске стоял, с якоря давно снялся, рассказать про это место было некому. Когда основные отеки и синяки с моего лица сошли и стало оно хоть как-то походить на человеческое, сделали мой портрет и вроде как обещали объявление в газету дать. Даже и не знаю, дали ли. Я ж газет не читаю, а дергать всех вокруг и расспрашивать – неудобно. В отличие от меня, все делом заняты.
– Иди уже, помощница! – говорит мне старшая медсестра, к которой я пришла за очередным заданием. – Нет для тебя ничего.
– Тогда я пока к Ванечке? – радуюсь я.
– Иди к своему Ванечке. Совсем только не зацелуй – избалуешь! – ворчит она, но мне в ее голосе слышится улыбка.
Улыбаюсь в ответ и быстрым шагом направляюсь к Ванечке. Его палата расположена в дальнем конце коридора, куда я и топаю, уже довольно шустро обходя всякие препятствия. Хотя, подозреваю, что целый ряд живых препятствий сами отодвигаются в сторонку, чтобы я в них не врезалась.
Захожу в палату к Ванечке и слышу радостное:
– Осяяяаа!
Мои колени крепко обнимают, весело вереща:
– Плисла, уляаа!
Присаживаюсь на корточки, обнимаю Ванечку и нежно целую в пухлую щечку. Ну разве можно такого сладкого не тискать?
Ванечке три года. Его спасли во время пожара, в котором погибли его родители. Отец успел вынести мальчика из горящего дома, вернулся за матерью, тогда и рухнула вовсю уже разгоревшаяся крыша, похоронив под собой и мать, и отца ребенка. Родных в Приморске у Вани не оказалось, но в приют его Степаныч пока не отдал. Настоял на том, чтобы полиция отыскала родню мальчика, пока тому в нашей больнице залечивали небольшие ожоги. И ведь сыскалась какая-то там тетка. Но ехать ей далеко, телеграфировала, что приедет через несколько дней. Степаныч по своим каналам выяснил, что тетка та, хоть и бездетная вдова, но в целом добрый человек, да и Ванечку к себе забрать не против. И слава богу! Ждем ее теперь со дня на день.
Ванечку поселили отдельно в маленькой палате в конце коридора. За ним по очереди присматривали медсестры, сиделки и даже Степаныч иногда забирал его в свой кабинет, когда некому было с ним посидеть. Я забегала к Ванечке в свободное время, хотя не всегда моя помощь была актуальна. Конечно, покормить, переодеть – это было не ко мне. А вот поиграть, поговорить – тут мы нашли друг друга: два одиноких и по сути никому не нужных человечка. Впрочем, Ванечка был уже нужен, просто тетя еще не приехала.
Мы поиграли
Первое время мне было очень страшно самостоятельно ходить по больнице. Когда вдруг перестаешь видеть окружающее, вдруг понимаешь, что глазами ты не только ориентировался в пространстве и воспринимал зрительные образы, ты буквально держался взглядом за находящиеся вокруг предметы. Мы выхватываем точки, за которые держимся глазами, как за соломинку. И когда вдруг слепнешь, то теряешь опору. Ведь и вестибулярный аппарат связан со зрением. И тут вдруг понимаешь, что возможность видеть этот мир – это гораздо больше, чем ты мог себе представить. Это контроль происходящего, твоего положения в этом мире, это твоя уверенность, опора. Как ноги, которые удерживают твое тело порой даже на небольшой поверхности. Как руки, которые держат тебя за стену или перила лестницы. И когда вдруг исчезает этот канал восприятия. ты чувствуешь себя сферическим конем в вакууме – я не вижу, кто я. я не вижу, где я, я болтаюсь где-то в пространстве и все время боюсь упасть, хотя даже не вижу, куда падать. Я боюсь на что-то наткнуться, споткнуться, упасть. Мир вдруг оказывается гораздо опаснее и страшнее. Пугают даже внезапные пороги или ступеньки лестниц, когда ты в любой момент можешь не почувствовать тот самый край и, потеряв опору, полететь куда-то вниз, больно пересчитывая ступени многострадальной тушкой. Откуда-то я помню, что падать, разбиваясь обо что-то твердое и неровное – это очень-очень больно.
Наверное, если ты уже много лет живешь без этого канала восприятия действительности, такого чувства потерянности не возникает. Но у меня, похоже, раньше все было хорошо с глазами, потому что паника, настигающая меня каждый раз, когда я теряла опору в виде стены, за которую держалась, перил или руки какой-нибудь доброй сестры милосердия, явно указывала на то, что это – непривычное для меня состояние. И тем больнее становится одиночество, когда ты понимаешь, что по большому счету никому не нужен и опереться тебе не на кого. Когда теряешься в лабиринте многочисленных коридоров и кажется, что ты осталась тут навсегда – бродить в этом неизвестном тебе мире, натыкаясь на стены, на предметы, спотыкаясь о пороги или оставленные на полу ведра с водой. А иногда даже кажется, что ты зависла одна в огромной пустой вселенной и болтаешься где-то среди звезд и за много-много тысяч световых лет вокруг – только темная пустота, в которой болтается маленькая песчинка в виде тебя. Только не спрашивайте меня, откуда я знаю, что такое – световой год. Просто знаю. Откуда-то.
Впрочем, когда такие ощущения и мысли вдруг возникали в моей ушибленной голове, я старалась не позволять им овладевать мной. На самом деле мне грех было жаловаться: люди по большей части были добры ко мне. Медсестры помогали там, где я не справлялась сама, особенно первое время, пока я изучала окружающую меня действительность, училась на ощупь есть, мыться, одеваться и передвигаться по больнице. Даже больные в коридорах, если видели, что иду не в ту сторону или есть риск натолкнуться на что-нибудь, брали меня под руку и отводили туда, куда мне надо было. Никто надо мной не смеялся, не издевался. Просто у всех были свои дела, свои заботы. Больные помогали скорее от скуки, а персоналу больницы просто некогда было заниматься еще и мной.