Смотрящие в бездну
Шрифт:
Этот священник.
Только священника ей не хватало.
Элари не испытывала к юноше неприязнь, но и симпатии не испытывала. Он казался ей сверхдисциплинированным добряком настолько же, насколько бесшабашным раздолбаем, и пока не было ясно, какое из впечатлений правдиво. Зато было ясно другое: его присутствие каким-то образом влияло на Элари. И дело было не в его титуле, нет; здесь в игру вступало что-то, чему нет ни имени, ни названия.
Девушка еще раз посмотрелась в зеркало: образ был завершен несколькими зелеными прядями, которые она покрасила
7
За окном смеркалось. Вечерние птахи громко кричали, мечась между высотками каменных джунглей, добывая себе пропитание. Горизонт окрасился алым цветом, градиентом уходя в синий.
Юноша распахнул окна, пуская свежий вечерний воздух в свою крохотную квартиру, выгоняя полуденный зной, накрепко засевший в углах помещения. Он высунулся в окно и вдохнул так глубоко, что заломило в грудной клетке.
– Хорошо, – сказал он. – Хорошо!
Потом стукнул ладонями по подоконнику, развернулся и принялся за сборку. Первым делом он скинул с себя рубашку с белой колораткой, снял джинсы и принял душ. Разогнав пар, Маркус посмотрел на себя в зеркало, критично оценивая проступившую к вечеру щетину; почесал подбородок ногтями и махнул рукой, решив, что и так сойдет.
Вторым делом он обработал правую руку, которая все еще болела. Волдырь, полный сукровицы, лопнул и адски болел. Кожа обнажилась, и под ней были видны гноящиеся язвы, которые возникли из ниоткуда за такой короткий срок. Маркус нахмурился. Он приложил левую руку к правой, закрыл глаза и зашептал, концентрируясь.
На темном фоне заплясали звездочки, а ноги немного подкосились. По телу его пробежала дрожь. Маркус открыл глаза – рука была в более приемлемом состоянии, боль немного притупилась, нарос эпидермис. Вот только гноящиеся язвы никуда не делись, хоть визуально и казались подсушенными.
Диакон наложил заживляющую мазь, приложил сверху ватный диск и перемотал руку бинтом. Вновь критично осмотрел свою работу и вновь решил, что – покатит.
Распахнув шкаф с одеждой, Маркус перекрестился, глядя в потолок.
– Я надеюсь, ты не обидишься, правда? Мы же так уже делали, и все было нормально. – Он сложил руки ладонь к ладони, закрыл глаза и помолчал минуту. – Amen, – после чего вытащил футболку с коротким рукавом и крестом по центру, натянул ее на себя и глянул в зеркало. Одобрительно скривился, обнажая зубы.
– Кайф, – сказал он. Натянул синие джинсы, брызнул под футболку антиперсперантом, помазал шею одеколоном, накинул на себя кожаный жилет и подошел к своей гитаре. Парень нежно смотрел на нее, как на возлюбленную, после чего аккуратно, словно боясь сломать или дотронуться до запретного плода, провел рукой по грифу, опустился к деке и задержал пальцы на холодном лакированном дереве, словно ждал отклика.
– Прости меня, детка, – сказал он, глядя на нее.
Зазвонил телефон. Номер был неизвестен. Маркус напрягся: он не любил говорить по телефону с незнакомцами.
– Алло?
– Хером по лбу не дало? – отозвались оттуда. – Ты
Маркус улыбнулся.
– У тебя новый номер? – спросил он, пропуская вопрос говорящего мимо ушей.
– Не, это моей тян2.
– Опять денег нет на счету?
– Ага, – ответил голос. – Ты выходишь?
– А может быть иначе?
– Жду. До встречи.
Маркус нажал «отбой», сунул телефон в карман, вышел в коридор, обулся, после чего еще раз осмотрел квартиру на наличие невыключенной техники и уперся взглядом в распахнутые окна.
– Гадство, – сказал он, глядя на свои ботинки, потом махнул рукой и на носочках пробежался по ковру, закрывая створки.
Выйдя в прихожую еще раз, Маркус взял ключи, вышел в подъезд и закрыл двери. Снаружи дурно пахло мочой и спертостью. Его многоэтажка не отличалась ни богатством, ни порядочностью. Соседи, когда узнали, что у них поселился священник, стали частенько к нему захаживать с просьбами освятить одно-второе, помочь с делами, благословить в путь-дорогу. И после того, как он объяснил, что он лишь диакон и не имеет полного права все это совершать, Маркус однажды утром нашел на своей двери надпись «жлоб» и чуть ниже «лжец», а еще чуть ниже «пидор». И если с первым и вторым он еще был согласен, то с третьим с крайне большой натяжкой и сотнями допущений. Тогда он лишь усмехнулся. Написано было черным маркером, и юноша сомневался, что оный был гидрофобным, и его нельзя бы было стереть обычным спиртом. И не прогадал.
Но чуть позже людская мерзость перевалила все границы, и к вечеру, возвращаясь со службы, Маркус обнаружил кучу дерьма под дверью на новом половом коврике. Делать ничего не оставалось, как что-то предпринять.
И он предпринял.
Предупредив настоятеля, что он задержится или не придет вовсе, Маркус стал ждать. Он жил на верхнем, последнем этаже – дальше была только пожарная лестница на крышу, к которой вел небольшой пролет. Постелив на нем себе плотное покрывало, Лейн сел и стал ждать.
Когда уже светало, а Маркус начал клевать носом и хотел бросить затею, явился его ненавистник. Женщина преклонного возраста (чего и следовало ожидать) тихой сапой кралась к его дверям, чтобы вновь справить свою нужду. Маркус смотрел. Он был в прямой видимости своего врага, но до сей поры был не замечен престарелыми радарами.
Женщина задрала подол и стала воровато оборачиваться по сторонам. Ее взгляд встретился с задумчивым взглядом диакона, который сидел на пролете, подперев подбородок ладонью.
– На это тоже благословить? – спросил он.
Ответа не было. Зато был мат, проклятия и звуки быстрого топота вниз по лестнице. Нападки прекратились и отсутствовали поныне. Маркус улыбнулся этим воспоминания, стоя в скрежещущем лифте, явно нуждающемся в ремонте. Его двери распахнулись, Лейн свернул направо, потом налево, пробежал по ступенькам, чуть ли не пританцовывая, и толкнул тяжелую металлическую дверь. Она легко поддалась и выплюнула парня наружу.
Душа у него пела, а крест на груди, нарисованный светоотражающей краской, сверкал во все стороны. Он прихлопнул себя по бедрам и пустился в путь, напевая «Uhn Tiss Uhn Tiss Uhn Tiss, baby».