Смотрящий вниз
Шрифт:
– Дался вам этот Толстой! – Опуская в кружку Родиона червонец, я вспомнил привокзального наперсточника. – И ничего подобного к тому же он вовсе не говорил?
– Тебе-то откуда знать?! – Гудвин извлек из кармана початую четвертинку. – Будешь?!– Вы не правы, коллега! – поддержал его артельщик. – Лев Николаевич мог это сказать, когда убежал из Ясной Поляны! Сам его поступок сказал об этом!
«И кто меня за язык дергает?! – подосадовал я на собственную опрометчивость. – Литературного диспута мне только недоставало!»
– Вот кого я не люблю,
Мыча и толкаясь с завсегдатаями, к шеренге попрошаек с краю пристроилась настырная компания упомянутых лишенцев.
– …И тогда писатель, запрыгнув на подножку отходящего поезда, воскликнул… – с жаром продолжал вещать Родион Петрович.
– А вам известно, коллеги, что граф Толстой был от церкви отлучен?! – перебил я учителя.
Родион снял запотевшие очки и яростно стал их натирать о подол телогрейки.
– Это правда?! – обернулся к нему Гудвин.
– Видите ли, в чем дело, уважаемый Леонид! – замялся историк,– В кругах русской интеллигенции процесс богоискательства часто переходит границы дозволенного, и тогда…
– Заткнись! – Гуднин толкнул его локтем в бок.
Проходящая женщина уронила в его беретку бурый полтинник.
– Кто еще мог сказать?! – спросил озабоченно Гудвин, обращаясь уже ко мне.
– Пушкин мог бы, – прикинул я вслух. – У Пушкина в этом году юбилей. Ему и не такое с рук сойдет.
Мой одноклассник снял с шеи табличку, затребовал у Родиона Петровича маркер и немедленно восстановил историческую справедливость.
– Ну, мне пора, пожалуй. – Сверившись с часами, я откланялся.
Осенью на старом кладбище людей было явно меньше. Живых я имею в виду. Возможно, впрочем, что встреча моя с Курбатовым состоялась тогда в будни. Слишком много событий с тех пор произошло.
– Мама, мама! – Девчушка в малиновом комбинезоне тянула за собой к бронзовому ангелу, попиравшему на постаменте змею того же металла, румяную молодуху со строгим лицом, обрамленным черной косынкой. – Гляди, какой дядя с крыльями!
Мама на нее шикала и озиралась. А я брел мимо заметенных снегом надгробий к последней обители действительного поэта и тайного советника Михаила Хераскова. «Желаниям всегда предел найти мечтаем; имея что-нибудь, мы большего желаем!» – высказался он в адрес живущих и тогда, и теперь, и тех, кто будет после.
Александр Дмитриевич Курбатов прибыл в оговоренный час, как и в первое наше свидание, с другой стороны аллеи. Но застал он меня уже не на лавочке и не врасплох. Застал он меня за изучением надписи на мраморной плите одного из давних захоронений метрах в десяти от назначенного места. Помедлив, как я заметил периферийным своим зрением, он подошел ко мне и встал рядом.
– Что вы хотели этим сказать? – тихо справился я, созерцая эпитафию. – Что я – жалкий недоумок, способный лишь к проявлению блестящих навыков по части выживания?
«Коллежский асессор Александр Дмитриевич Курбатов, – гласила надпись, выбитая
А ведь мог бы я и не обратить на нее внимание.
– И давно догадались? – усмехнулся «покойный асессор».
– Сподобился б раньше, – ответил я, едва сдерживаясь от желания удавить его прямо у «собственной могилы», – вас бы, Иннокентий Парфенович, уже на том свете с фонарями искали.
– Я в Бога не верую, – высокомерно отозвался Вершинин. – Я, попросту говоря, матерьялист. Поздно мне убеждения перекраивать. Соответственно, не верю и в тот, как вы изволите выражаться, свет. Я и в этот– то…
– Что мне с вами делать? – спросил я все так же тихо.
И действительно, я этого еще не решил. Слишком внезапным, слишком нечаянным было мое открытие.
– «Что нам с вами делать?» – хотели вы сказать, – с нажимом подчеркнул Иннокентий Парфенович. – Рекомендую пройтись. Разгонимте кровь и дурные мысли.
Он взял меня под руку и увлек на аллею. Я не сопротивлялся. Была в нем какая-то притягательная сила. Обаяние незаурядной личности его я и в первое паше знакомство ощутил, еще когда он выступал под маской Курбатова. Да, «белый король» выгодно отличался от «черного». Глаза Аркадия Петровича две пpopуби, от которых веет холодом и смертью; в светло-серых очах Вершинина играло сдержанное веселье. Так играл, должно быть, славный оркестр на балконе дворянского собрания: под него сходились и расходились, просили руки и бросали вызов, его же дело – сама игра! И кто знает, когда Аркадий Маевский проиграл свою Дульсинею? Неудивительно, если еще до того, как сел с Вершининым за шахматы.
– Это началось в августе прошлого года, – рассказывал Иннокентий Парфенович. – Вы, верно, помните: паника на рынке ценных бумаг, кризис неплатежей. Долговые обязательства по внутренним займам, кредитование наших западных партнеров – это все к черту! Правление банка – а фактически мы с Аркадием, ибо наш пай значительно превышает долевое совокупное участие остальных учредителей, – перевело часть активов на совместный депозитный счет в одну из офшорных зон. Не спрашивайте, почему на совместный. Причина достаточно прозаическая.
– Нет, отчего же! – возразил я. – Мне интересна глубина и крепость вашего взаимного доверия.
– Ну, хорошо, – согласился Вершинин. – Все началось не в августе, а еще в мае, коли вам так угодно. И речь не об активах. Речь идет о наших личных деньгах. По сути, кое-какие средства только формально прошли через счета нашей бухгалтерии от покупателя к продавцу. Проценты же от сделки транзитом поступили в депозитарий доверенного банка на Каймановых островах, где и были заморожены до лучших времен. В этой чрезвычайно крупной сделке мы с Аркадием совместно выступали как посредники. В сделке, допустим, по продаже оружия. Допустим – поскольку в оружии вы хоть что-то смыслите. Реальность же не имеет значения. Важно другое. Важно, что одни лишь проценты от нее составили…