Смута
Шрифт:
3 сентября 1611 года гетман сгинувшего с лица земли Вора, ясновельможный пан Сапега переправился через Москву-реку и вступил за стены древнего Кремля.
Он прибыл в сердце Московии, чтобы воодушевить кремлевское войско, подготовить окружение русской рати и, коли будет такая возможность, истребить эту русскую силу до последнего воина.
Другая цель прибытия – вытребовать для своего войска достойную награду. Семибоярщина: Мстиславский, Романов, Юрий Трубецкой, Куракин, Салтыков, Шереметев, Андронов – единодушно обещала передать Сапеге для вознаграждения
Сапега еще в лодке почувствовал недомогание. У него потели ладони, а он признавал только сухие руки. Во рту же, наоборот, было сухо. Он старался превозмочь капризы тела и после короткой встречи с Гонсевским пожелал осмотреть храмы и дворец. Начал с Успенского собора и пожелал побыть в соборе в одиночестве.
– Вот я здесь! – сказал Ян Петр святым ликам, окружавшим его со всех сторон.
Он и впрямь ощутил себя стоящим здесь. Три года пришлось кружить вокруг да около. И свершилось. Глаза со стен, с иконостаса смотрели на пана гетмана, как на чужого. Поднял голову к куполу – высота великая, птичья, но тесно, тесно! Вокруг себя посмотрел – огромный храм, но тесно, тесно от столбов, от множества святых…
– Чуждый мир, – сказал он себе, и взгляд его остановился на иконе «Спас Ярое око».
Из-под темных рыжеватых волос, из-подо лба, пересеченного тремя дугами крутых морщин, – ярые золото-розовые очи с черными пропастями зрачков.
– Судишь, – сказал Сапега Богу, не отводя смелого взора.
Поспешил к Владимирской Богоматери. Нежность, материнское стремление защитить дитя от бурь судьбы. Нет! Его тянуло к Богу-отцу, к Ярому оку…
Больше никуда не пошел, изнемог.
Гетмана проводили в отведенную для него резиденцию, в дом царя Василия Шуйского, но, желая отдыха, напомнили: в честь их милости в Грановитой палате вечером пир и празднование.
Сапега спал на царской постели, но ему казалось, что это яма, что это два зрачка Ярого ока, и он, Ян Петр, опущен на дно обоих зрачков. Мучительно напрягая ломившие мозги, никак не мог объяснить своего раздвоения, не мог понять, какой из двоих ложный, и сдался наконец – ничего не уразумев, растратив последние, угасающие силы души.
Пробудившись, потрогал лоб – кусок льда.
– Жара нет, – сказал он и позвал слугу одеваться.
Грановитая палата удивила простором и великолепием. Особым простором – византийским, великолепие тоже было царьградское, возрожденное из небытия.
А вот угощения на столах оказались куда как современные: сухари с хреном, пшенная каша с крошечными кусочками свиного сала, ужасно перченная, и квас.
Но были здравицы. Витийствовала польская изощренная речь, и был грозный и величавый полонез, на который вышли все рыцари пира.
Утром Сапега собирался осмотреть башни Белого города, но всю ночь он пролежал без сна, в полуяви, раздвоенный в черных зрачках Ярого ока. Заснул на рассвете, пробудился за полдень
Целую неделю больной не покидал постели. На восьмой день почувствовал себя почти здоровым. Поел. Попросил принести обещанные его войску царские регалии.
Ему доставили оба венца, скипетр, державу. Он надел на себя одну из шапок Мономаха, взял в руки символы власти.
– И это все? – спросил своего слугу. – Ради этого травят, душат, жгут…
Голова закружилась. Ян Петр откинулся на подушки и снова впал в полусон, в полуявь. Его поостереглись тревожить, и он спал в венце русского монарха, сжимая в руках скипетр и яблоко.
Пробудился только вечером.
– Ах, это! – удивился на свои руки, держащие царские символы. – Даже во сне не выронил. Из меня получился бы крепкий монарх.
Он расстался с сокровищами и коснеющим языком попросил слугу наклониться.
– Найди польку. Любую… Пусть чего-нибудь говорит. По-польски… Я поплыву по речи, как по реке. Мне пора… пора…
Женщину нашли. Усадили в изголовье умирающего. Она двое суток рассказывала сказки или что-то лепетала об осени, о золотых лесах, о падающих листьях.
Яну Петру виделось огромное дерево. Золотое. Но это было не золото листвы, золото слов. Оно стояло в неземной красоте, вечное, неподвластное времени, но сердце сжималось от предчувствия… Ледяной дых не поколебал воздуха, но золото обрушилось с веток в стремнину, и он тоже шагнул в эту стремнину и не провалился. Золотые пластины слов держали, не тонули. Невидимая, скрытая золотом река несла в неведомую даль.
Он увидел себя, уносимого за горизонт, в такой дали, из которой не возвращаются. Он все держал себя, ставшего каплей, точкой, все держал себя и все-таки потерял.
Умер Ян Петр Сапега в Кремле, в доме царя Шуйского, 14 сентября 1611 года.
В самом начале октября забытого всеми патриарха Гермогена посетил Михаил Глебыч Салтыков. Принес на подпись грамоту.
«Наияснейшему великому государю Жигимонту III великого Московского государства ваши государские богомольцы: Арсений, архиепископ архангельский, и весь освященный собор, и ваши государские верные подданные бояре…»
Гермоген брезгливо бросил грамоту прочь от себя.
– Верные подданные! Михаил Глебыч, ты же знаешь, я не подпишу. У тебя даже надобность во мне отпала. За короля Арсений молится.
– Неужели, владыко, ты так и не пробудился от своих старых снов? – В голосе Салтыкова прозвучало искреннее недоумение. – России уже нет. Народ мыкает горе, даже не ропща. Устал. Царству нужен заемный, чуждый да хоть сатанинский, но порядок. Бог даст, может, и возродимся. Не пропали под Батыем, не пропадем и под Сигизмундом. Еще и ума наберемся.
– России Сигизмунд не надобен! – твердо сказал Гермоген. – У России свой будет царь, русский.