Смятение праведных

Навои Алишер

* * *

Забудь обиды жгучие свои Пред блеском солнца правды, Навои! Эй, кравчий, дай мне верности фиал, Чтоб верности цветник не отцветал! Вина мне! Выпью радостно его За справедливость шаха моего!

ГЛАВА XXVIII

ЧЕТВЕРТАЯ БЕСЕДА

О лицемерных шейхах

Эй ты, обманщик, дармоед в хырке, Чей крик с утра мне слышен вдалеке! Эй, лицемер, на рубище своем Заплаты нашивающий кругом! Не деньги ли под множеством заплат Ты прячешь, как в народе говорят? По тем заплатам нитка лжи прошла, Твоя игла — из уса духа зла. Заплаты он кладет на небосвод, С планетами игру свою ведет. Зарозовеет утренний туман, Но это утро — призрак и обман. Пускай у шейха велика чалма, Но под чалмой — ни света, ни ума. Взгляни на посох шейха и скажи: — Сей посох — столп опорный дома лжи! А четки подобрал он из кусков С порога у ваятеля божков. Сосуд греха — их камень головной, А нить — зуннара шнур волосяной. Подошвы деревянные его Стучат, к соблазну города всего. Но он восходит на минбар святой, Тряся своей козлиной бородой. Пусть он козел, не страшен он ворам. Хоть и козел он — а ворует сам. Козел почтенный, если мудр и стар, Становится водителем отар. Не так ли шейх хвастливый, как козел, Доверчивых ведет долиной зол? Взгляни, как зорко, сам идя вперед, Козел стада на пастбища ведет… А шейх, тряся козлиной бородой, Ведет людей к геенне огневой! Заблудших он ведет, на свет маня; Но это отблеск адского огня. Прибежище, где царствует разврат, Зовется: «Храм», «Молельня», «Харабат». Там шейх циновку стелет. Смысл ее, По начертанью слова — «бу-риё». [15] В мечети их столбы, изгиб стены — Отвращены от южной стороны. Из храма гебров — створы их дверей, Михраб их — дуги женственных бровей. Шейх этим грешным молится бровям, Ему шайтан подсказывает сам. И, полн доверья, слушает народ Невежественный — все, что он поет. А шейх сгибает спину, словно «Нун», Сидит в углу, как набожный Зуннун. Средь истинных суфиев — первый он. Его решения для них закон. И он своей пустою болтовней Увлечь людей умеет за собой. Одним внушает: — В угол сядь, молись! — Другим внушает: — В горы удались! Он шлет на мученичество одних И тешит небылицами других. Умеющий обманывать народ, Он выдумку за правду выдает. Себя обманывает… Для него Нет друга, кроме Хызра самого. Он в тряпке банг упрятал; и она От цвета банга стала зелена. Не потому ль кричат: «Вот Хызр идет!» — Что зеленью тряпье его цветет? Такой он — этот шейх! Его душа Всецело в обаянье гашиша. В ночи, дурманом банга обуян, Он видит под собой звезду Кейван. И

кажется ему, что он достиг Вершин познанья — и, как бог, велик. Услышать най бродяги — все равно Что выпить вечной истины вино. И чем приятней песня, чем звучней, Тем громче сам он подпевает ей. Он топает не в лад, ревет, как слон, Не понимая — как ничтожен он. И, по примеру шейха своего, Суфии кружатся вокруг него. Несутся вихри ликов неземных В расстроенном воображенье их. И все они, как их беспутный пир. И пляска, что ни день, у них, и пир. В самозабвенье кружатся они; Ты их с ночною мошкарой сравни — В самозабвении, в глухой ночи Кружащейся вокруг твоей свечи. Круженье, вопли тех «мужей святых», Их исступленье, обмороки их У них зовутся «поиском пути», Дабы «в забвенье истину найти». Но в них пылает пламя адской лжи. Ты с их ученьем, верный, не дружи. Они всю ночь не устают плясать, — Да так, что поутру не могут встать. Но вожделенье в них одно и то ж: Привлечь к себе внимание вельмож, Чтоб сам вазир верховный поглядел — Насколько в «Вере» круг их преуспел, И убедился в набожности их, И счел бы их за подлинно святых; И всех бы их от бедствий защитил И щедрою рукой обогатил; Чтоб щит страны — султан великий сам, Молясь о них, к предвечным пал стопам, Чтоб шейха лицемерного того Возвысил, стал мюридом у него; Чтоб для него казну он расточил, Чтоб землю шейх в подарок получил. А ты на ненасытность их взгляни, Когда обогатятся все они. Увидишь: суть их — низменная страсть: Разбогатеть; а там — пускай пропасть. Вот для чего им хитрость и обман: Их цель — богатство, власть, высокий сан. Так пусть о них всю правду знает свет: Обманщиков подлее в мире нет! Их внешность благовидна и свята, Но души их — отхожие места. Любой из них — пристрастий низкий раб: Любой из них пред нечистью ослаб. Снаружи — перья ангелов блестят, Внутри их — дивы и бездонный ад. Пусть веет мускусом от их рубах, Но в их сердцах — смятение и страх. Динар фальшивый позлащен извне, Но золото очистится в огне. Ну, а для этих, правду говоря, Огонь гееннский раздувают зря. Никто бы вечно жить в огне не мог, От них же сам огонь бы изнемог. Людей различных порождает мир: Святыня этим — кыбла, тем — Кумир. Сожженья недостойные, они, Не веря в жизнь, проводят жизнь одни… Свет истины! Дорогу освети, И мир, и жизнь, и душу возврати Тем искренним, чей путь прямой суров, Отрекшимся от блага двух миров, Труждающимся, страждущим в тиши, Чтоб не погас живой огонь души; Тем, что в огне сожгли свою хырку И не злоумышляли на веку; Которым ни мечеть, ни майхана, Ни Кааба святая не нужна! Все ведают они! Но в их глазах Вселенная — соломинка и прах. Настанет день — и мирозданья сень В небытии исчезнет, словно тень. Им эта мысль сердца не тяготит, Живая мысль их зеркалом блестит. В том зеркале горит желанье их, Любимой лик — и с ней слиянье их. Той мысли земнородным не вместить, Лишь грань той мысли в сердце может жить. И в каждой грани — вечно молодой Лик отражен красавицы одной. И ты в какую грань ни бросишь взгляд, Везде глаза волшебные глядят. Везде глаза прекрасные того, Кто смысл и суть живущего всего. И те, кто видел это, лишь они — Суфии подлинные в наши дни. Они несут свой путеводный свет, Всем заблудившимся в долине бед. Они, как Хызр, отставшего найдут В пустыне и к кочевью приведут. По зоркости вниманья своего Они — как братья Хызра самого. Под их дыханьем даже Хызр святой Нам кажется зеленою травой. Источник вечной жизни Хызр найдет В слезах, что по ланитам их течет. Пыль их сандалий зренье исцелит, Их слово камень в злато превратит. Пред гневом их бессилен небосвод И круг планет, что род людской гнетет. В их цветнике всегда цветет весна, Как два листка, там солнце и луна. Они — в пути, и пот на лицах их Непостижимее глубин морских. Как многозначно содержанье слов В благословенном строе их стихов! Суфий сидит в углу — чуть виден сам, А ходит по высоким небесам. В иклимах мира их путей черта От всякой ложной мудрости чиста. На светлом том пути — ристанье их, В делах и мыслях — состязанье их. Их ночи жаркою мольбой полны, Чтоб сонмы верных были спасены. Путем пророка следуют они, Его лишь волю ведают они. Слезами веры путь свой орося, Они идут — награды не прося. Под бурей не сгибаются они, В беде не содрогаются они. Смиренны, без надежды на эдем, Лишь к истине стремятся сердцем всем. Любовь их только к истине одной. Нет во вселенной истины иной. О ищущий жемчужину любви, О ней к глубинам вечным воззови!

15

По начертанью слова — «бу-риё». —Бурё — циновка; выражение «бу-риё» — игра слов, означающая «это обман».

ГЛАВА XXX

ПЯТАЯ БЕСЕДА

О щедрости

ГЛАВА XXXI

Рассказ о Хатаме Тайском

Спросил Хатама некий человек: «О славный муж, я прожил долгий век, Но кто же равного тебе найдет, С тех пор как ты простер ладонь щедрот!» Ответил: «Я под сень шатров моих Созвал однажды всех людей степных. Чтоб изобильна трапеза была, Барашков я зарезал без числа. На том пиру мне душно стало вдруг. Я вышел в степь, гостей покинув круг. И на тропе глухой, среди песков, Увидел старика с вязанкой дров. Под этой тяжестью сгибался он, Кряхтя, на посох опирался он. Вся хижина телесная его Шаталася от бремени того. Так, что ни шаг, он тяжело вздыхал И, останавливаясь, отдыхал. Я был взволнован видом этих мук И ласково сказал ему: «О друг, Твой непосилен груз! Тебя язвит Колючек ноша, как гора обид, Ты — житель степи — видно, не слыхал, Что здесь у вас Хатам с шатрами стал, Что он, дабы в сердцах посеять мир, Всех, злых и добрых, звать велел на пир? Сбрось ты колючек ношу с плеч долой! В цветник добра, на пир идем со мной!» Мое волненье увидал бедняк; Он улыбнулся мне и молвил так: «Цепями алчности окован ты, На шее у тебя — петля тщеты. На башню благородства никогда Не вступишь ты — не знающий труда. Поверь: мой тяжкий труд не тяжелей, Чем иго благодарности твоей. И лучше мне трудом дирхем добыть, Чем от Хатама стадо получить!» И не сказал в ответ я ничего, Склонясь перед величием его».

* * *

О Навои! Будь сердцем щедр во всем, — Да будет сам Хатам твоим рабом! Дай чашу, кравчий, щедро нам служи, Пример Хатаму Тая покажи! Мы бедны. Не на что купить вино, Тебе лишь море щедрости дано!

ГЛАВА XXXII

ШЕСТАЯ БЕСЕДА

О благопристойности

ГЛАВА XXXIII

Рассказ о стыдливости Ануширвана [16]

В дни юности своей Ануширван Любовным был недугом обуян. Он от любви своей изнемогал, Но в тайне ото всех ее держал. И, мукою великой истомлен, Свиданья, наконец, добился он. В дворцовом цветнике, в тени ветвей, Он встретился с возлюбленной своей. И руку он к любви своей простер; Но, видя, что глядит она в упор, Он прочь отдернул руку, устыдясь. Она спросила: «Что с тобою, князь? Ты руку протянул и прочь убрал?» И так Ануширван ей отвечал: «Не суждено мне счастье в этот час, Огонь мой пред нарциссами погас!» Вот так не перешла своей черты Стыдливость юношеской чистоты. Нарциссы глаз своих склонил в слезах, Ушел, и от любви отрекся шах. Иной огонь светил уму его. И по величью духа своего Владыкой он непобедимым стал, Мир справедливостью завоевал.

16

Рассказ о стыдливости Ануширвана. — Ануширван — шах сасанидской династии (VI в.).

* * *

О Навои, все души страсть влечет, Но чистота — величия оплот. Эй, кравчий! Скромно кубок наполняй, Девятикратно кланяясь, подай! Чтоб сам тебе я молвил: «Друг, испей!» Вина уронишь каплю — не жалей! За каплю девять чаш я выпить рад, Прольешь — я выпью тридцать чаш подряд.

ГЛАВА XXXIV

СЕДЬМАЯ БЕСЕДА

О воздержанности

ГЛАВА XXXV

Рассказ о юношах — нетребовательном и алчном

От бедности два друга в старину Пошли пешком из Фарса в Чин-страну. Один смиренно гнет судьбы терпел, Другой богатства, почестей хотел. И вот на некий горный перевал Взошли они. И камень им предстал Утопленный в земле; а над землей Он высился обтесанной плитой. И надпись, врубленную долотом, Увидели они на камне том: «Кто б ни пришел когда-нибудь сюда, Пусть, не жалея силы и труда, Подроет камень и перевернет. На нем он указание прочтет, Что есть вблизи забытый харабат, И там, среди руин, закопан клад. А кто меня, не тронув, обойдет — Богатство в бескорыстье обретет!» И взволновался алчный, не тая, Как в нем свирепа жадности змея. Стал рыть он землю, руки в ход пошли, Чтоб выворотить камень из земли. А бескорыстный молвил: «Никогда Такого я не начал бы труда! Не лучше ли, чем душу изнурять, Своим душевным кладом обладать? А если бог захочет одарить, Он может скалы в щебень сокрушить!» Так он сказал и путь свой продолжал, А на рассвете город увидал. Открылись створы городских ворот, И он вошел под их высокий свод. Когда ж вошел в ворота, вкруг него Столпились люди города того. А в той стране обычай бытовал: Когда глава державы умирал, С утра к воротам выходил народ; И первого, кто в город их войдет, Они венчали золотым венцом И над собою ставили царем. Вот так в цари скитальца, бедняка, Избрали горожане и войска. А спутник, лютой жадностью объят, Рыл землю, чтобы найти желанный клад. И наконец, смертельно изнурен, Ту глыбу камня выворотил он. И прочитал: «Кто за мечтой идет Несбыточной, тот — в бездну упадет». Так бескорыстный странник стал царем, Корыстный же остался бедняком.

* * *

О Навои, корысти устыдись, Добром последним с бедным поделись. Эй, кравчий мой! Я жаден лишь к вину, Оно смывает алчность, как вину. Я выпью, чтоб на жизненном пути Престол в стране смиренья обрести!

ГЛАВА XXXVI

ВОСЬМАЯ БЕСЕДА

О верности

ГЛАВА XXXVII

Рассказ о двух влюбленных

Слыхал я: четырех улусов хан, Эмир Тимур, великий Гураган, Повел войска железною рукой, И, в Хинд войдя, жестокий принял бой. Удачи неизменная звезда Ему дала победу, как всегда. А чтобы не могли враги восстать, Велел он всех индийцев убивать. И там он столько жизней погубил, Что кровь убитых потекла, как Нил. Отрубленные головы горой Лежали над кровавою рекой. Там не было пощады никому, Настала смерть живущему всему. Шел некий воин — весь окровавлен, И двух влюбленных бедных встретил он, Готовых вместе молча смерть принять; Им негде скрыться, некуда бежать. Убийца-воин обнажил свой меч, Чтобы мужчине голову отсечь. Но заслонила женщина его И так молила воина того: «Ты хочешь голову? — мою руби, Но пощади его и не губи!» Убийца-воин повернулся к ней, А друг ее вскричал: «Меня убей!» И вновь убийца двинулся к нему, И вновь предстала женщина ему. Тот со стальными пальцами барлас Разгневался: «Убью обоих вас!» Занес он меч над жертвою своей, А женщина кричит: «Меня убей!» Мужчина же: «Меня убей сперва, Чтоб лишний миг она была жива!» Так спорили они наперебой, Под меч его склоняясь головой. Угрюмый воин медлил. Между тем В толпе раздался крик: «Пощада всем!» Спешил глашатай войску возвестить, Что царь велел убийства прекратить. За жертвенность, быть может, тех двоих Рок пощадил оставшихся в живых.

* * *

О Навои, и ты любви своей Пожертвуй всем, души не пожалей! Дай чашу, кравчий, если ты мне друг И в чистой радости, и в море мук. Я задыхаюсь, мне исхода нет. Врачуй! Исполни верности обет!

ГЛАВА XXXVIII

ДЕВЯТАЯ БЕСЕДА

О пламени любви

Когда прекрасный жизненный восход Нас напоит вином своих щедрот, Веленьем вечной мудрости дыша, Как сад Ирема, расцветет душа. Скажи: не сад, что насадил Ирем, А гурий обиталище — эдем. Там птицы в яркой зелени ветвей Рассказывают сотни повестей. В чудесном том саду цветок любой Сияет, блещет полною луной. Там цвет необлетающий горит, Как лепестки блистающих ланит. Растет самшит вечнозеленый там, Как стан прекрасный — юношески прям. Там — завитки сунбула и лилей Подобны кольцам мускусных кудрей. А вертограда несказанный лик — Не солнца ль ослепительный родник? Прекрасен лик! И зной и влага в нем. Схож подбородок с водным пузырем. Нарциссы глаз берут сердца в полон, Зовут уста — смеющийся бутон. Листва в движенье, как лицо, живет, На ней роса — благоуханный пот. Подобной красоте сравненья нет, Предела чувству изумленья нет. Но сквозь нее провижу я черты Непостижимой, высшей красоты. Весною ранней в сень родных ветвей Из-за морей вернулся соловей: И розу новую он увидал, И, захлебнувшись страстью, зарыдал. Все ярче блещет розовый цветок, Как разгорающийся огонек. Огонь горит в сердечной глубине, А соловей сгорает в том огне. Все глубже чары розы;

все сильней Печаль певца, гремящего над ней… Когда рассвет над миром засиял, Так соловей защелкал, засвистал, Такой он поднял звон, и гром, и крик, Что зашумел, проснулся весь цветник. Когда сгоришь, поймешь ты, может быть, Что значит быть любимым и любить. Любовь смятенья смерч несет уму, И чужд влюбленный сущему всему. А кудри несказанной красоты Арканами крутыми завиты. Живой огонь любви с пожаром схож; Всю землю охватил его грабеж. Огонь бушующий неукротим; Все небо — дым и искры перед ним. И пери с неба падают без сил, Как мотыльки, спаливши перья крыл. И разума чело омрачено, Дыхание рыданьем стеснено. Из-за любви, чья власть сильней судьбы, Черны одежды светлой Каабы. Вином любовным Будда опьянен, Прекрасный лик румянцем озарен. Лист за листом — любовь Коран сожгла, В костер его подставку унесла; Она святую Веру в плен ведет, Мечеть во власть неверным отдает. На пса напяливает тайласан, Где шит по шелку золотом тюльпан. Она велит: «Святой Инжил читай, [17] Кумир гранитный Буддой почитай!» Она в мечети продает вино, В михраб молящимся несет вино. Она огни, как розы в цветнике, Ночами зажигает в погребке. Сады не знают — как они цветут, Кувшин не знает — что в него нальют. Шипами роз душа уязвлена, Опьянена дыханием вина. Из-за любви пути ума темны, Противоречий спутанных полны. Невежество над знаньем восстает И как безумца в даль степей зовет. Огонь любви безумной… разум твой Сгорает в нем соломинкой сухой. А сердце! — как в печи плавильной, в нем Любовь горит бушующим огнем. Но сердце, где огонь любви возник, Бесценно, как рубиновый рудник. А если нет любви — зачем она, Вселенная? Зачем и жизнь нужна? Любовь — душа души, она чиста, А без нее мертва и красота. Любовь — волшебный камень. Шах времен В невзрачную кочевницу влюблен. Любовь — алмаз; а сердца твоего Вместилище — шкатулка для него. Ты сердце зодиаком назови, Когда, как солнце, ярок свет любви… Не солнце, а пылающий огонь, Живой, всепожирающий огонь! Телесный строй — надежный, словно дом, Испепеляется ее огнем. Страсть красота рождает. Так в ночи Горит костер от огонька свечи. Сколь ни желанна красотой своей Любимая, огонь любви сильней. Так в горле соловья тоска звонка, Что превосходит силу чар цветка. Костер дымит, но ты его разрой — И к небу вихрь взовьется огневой… Когда огонь великий налетит, Не только жизнь — он целый мир спалит. Смягчается жестокий ум тогда, Как в горне расплавляется руда. Аскетов сонм смятеньем обуян, Как вспыхнувший от молнии саман. Та сила так сильна, что слон пред ней, Как под ногой слоновьей — муравей. Кто скажет: «Я влюблен!» — не верь ему. Не каждый верен чувству своему. Кто ищет только внешней красоты, Томим тоской душевной пустоты, В нем огонек и брезжит, может быть, — Но на свече булат не размягчить. В нем горя нет. Но так он лгать привык, Что — как от горя — рвет свой воротник. Его дела и видимость — обман; Лицом он — ангел, а душой — шайтан. Он — светоч верности; но посмотри — Какую мерзость он таит внутри. Он у любимой требует всего, Дабы алчба насытилась его. Великой жертвы требуя, он рад Дождю им не заслуженных наград. Святую плоть — благоуханней роз — Он восхваляет — искренне, до слез. Его письмо — украшен и цветист, Но полон подлой ложью каждый лист. Как фонаря волшебного стекло, Он чист; а за стеклом — обман и зло. Когда б подобный лжевлюбленный мог Мне встретиться — его б я вживе сжег! Нет, истинно влюбленный — лишь такой, Кто чист очами, речью и душой, Сгорающий в огне сверх бытия И, все познав, отрекшийся от «я». Он боль скрывает, но поблекший лик Лишь слезы омывают, как арык. Он исхудал, как нитка, он больной; Суставы, как узлы, на нитке той. Он на плечах костлявых сто скорбей Влачит — вьюков верблюжьих тяжелей. Как в слове «дард» согнулась буква «даль», [18] Согбенный болью, он плетется вдаль; И язв не счесть на теле у него, Как звезд не счесть у неба самого. Его порывистый горящий вздох Рождает в небесах переполох. Оборванные — в тысяче заплат — Его рубаха и его халат. Он однолюб и славы чужд земной, Душой стремится он к любви одной. Он, сердцем чужд навек иных забот, Речений праздных не произнесет. И, в изумленье, созерцает он Одну, чьим взглядом дух его пронзен. Взгляни: то не слеза — рубин горит На желтизне его худых ланит. Куда б ни глянул — вдаль иль в высоту,— Везде одну он видит красоту. Любуясь блеском образа того, Себя он забывает самого. Лишь искренне влюбленному дано Блаженного познания вино. Лишь тот самозабвенно опьянен, Кто красотою вечною пленен. Не будь отшельником, в миру живи, Но не гаси в себе огня любви! Пусть в том огне душа горит всегда, Пусть тот огонь не гаснет никогда! Быть может, здравомыслящих собор Ему суровый выскажет укор, Блаженства райские начнет сулить, Чтоб жар безумья в сердце остудить, И вот он их послушает… А там Пойдет черед молитвам и постам. Начнет он раны сердца врачевать, Обломки стрел из плоти вырывать. И птицу тела, словно западней, Накроет он суфийскою хыркой. Но в том затворе истомится он, И на свободу устремится он. И садом, что цветеньем обуян, На загородный выйдет он майдан. Нарядных всадников увидит строй За конным состязаньем иль игрой. Увидит скачущую на коне Красавицу, подобную весне. Огнем вина пылает цвет ланит, Султаном роза на чалме горит. Сравни с пожаром эту красоту, Или — с гранатной веткою в цвету. Как страж индийский — родника у ней, Глаза бездонной пропасти черней. А брови — словно лунных два серпа; Увидев их, теряет ум толпа. То два убийцы — скажешь ты — сошлись. На злое дело вместе собрались. А над бровями родинки пятно — Над буквой «нун» укропное зерно. Спадают кудри черною волной, Подобные кольчуге боевой. А уши — тюркский воин на коне Красуется в блистающей броне. Глаза, где обольщенье и обман, Сжигают благочестия хирман. И не от дыма ль огненных зениц Черней сурьмы густая сень ресниц. От этого огня, от этой тьмы Вселенная одета в цвет сурьмы. На розовых щеках сверкает пот, Как амбровые капли вечных вод. Сквозит пушок над верхнею губой, Как травка над рекой воды живой. Цветастым шелком стан высокий скрыт, Как вьющимися розами самшит. И как струя небесного огня, Как молния — полет ее коня. Она сама, как солнце на коне, Блистающее в синей вышине. Парчовый заткнут за пояс кафтан, Цветут шальвары, как цветок савсан. Сверкает радугой узор платка, А покрывало легче лепестка. Цветок багряный на чалме горит, Цветок тюльпана к тополю привит. Вот чар волшебных сила, о душа! Вот он — цветник Халила, о душа! Творенье неба лучшее — она Непобедимой нежностью сильна. Суровый содрогнется человек, Когда она вблизи стремит свой бег. Когда проскачет конь ее, пыля, Пред нею рухнут небо и земля. Где, словно див, ее промчится конь, Объемлет души ангелов огонь. Скажи: она — убийца на коне, Но сеет смерть не по своей вине. Муж разума Зуннун и сам Шибли [19] От красоты ее с ума сошли. И плачет вера над безумьем их; Печаль в пещерах, в ханаках святых. И тот, чей дух — незыблемый утес, Ее увидев, льет потоки слез. Молитва, ясный разум — свет всего Значение теряют для него. Огонь любви невежду не страшит, Но тот блажен, кто видит и горит. Вся грязь уничтожается в огне, А злато очищается в огне. И тот счастливым будет в двух мирах, Кому перед огнем неведом страх.

17

Она велит: «Святой Инжил» читай. — «Святой Инжил» — Евангелие.

18

Как в слове «дард» согнулась буква «даль». — «Даль» — название графического изображения буквы «д» в арабском алфавите, слово «дард» — боль.

19

Муж разума Зуннун и сам Шибли. — Зуннун — известный суфийский подвижник, живший в IX веке в Верхнем Египте. Шибли (Шибл-ад-даваль Наср Халенский) — вассал Византийской империи (XI в.).

Миниатюра из рукописи XV в.

«Смятение праведных».

ГЛАВА XL

ДЕСЯТАЯ БЕСЕДА

О правдивости

Тот, кто правдив, не думает о том, Что древний свод идет кривым путем. Ведь не помеха мчащейся стреле Бугры и буераки на земле. Ум направляет к цели — по прямой. От цели отдаляет путь кривой. Высокого познания мужам Любезен звонкий най за то, что прям. А чангу крутят каждый раз колки, Чтоб струны были прямы и звонки. Копье достойно богатырских рук; Веревкой вяжут караванный вьюк. Свеча высоко на пиру горит, Сердца гостей сияньем веселит. А по кривой летая, мотылек Попал в огонь и крылышки обжег. Прям кипарис и к небу устремлен, И никогда не увядает он. А гиацинт деревья обвивал, И почернел под осень, и увял. Пряма на таре звонкая струна; А лопнет — в кольца скрутится она. Коль по линейке строки пишешь ты, Калам не отойдет от прямоты. А коль наставишь точки, как пришлось, Вся рукопись пойдет и вкривь и вкось. В сияние одетая душа — Как ни была бы пери хороша, Хотя б красавицы вселенной всей Склонялись, как служанки перед ней, Хотя б огнем ланит, венцом чела Она весь мир испепелить могла, — Но коль живой сердечной прямоты В ней нет, то ею не прельстишься ты; Она прямыми стрелами ресниц Не поразит и не повергнет ниц. И не привяжется душою к ней Никто из чистых искренних людей. Коль верные михраб не возведут, Намазы их напрасно пропадут. Будь благороден, пишущий! Пиши Правдиво перед зеркалом души. Тот прям душой, чей правду видит взор; Рукою гибкой обладает вор. Когда же явным станет воровство, Палач отрежет кисть руки его. В косых глазах, так говорит молва, — Одно явленье видится, как два. А в вечном и едином видеть двух Есть многобожие; запомни, друг! Был непостижный дар всезнанья дан Великому, чье имя Сулейман. Царь Сулейман — владыка и пророк — Наполнил славой Запад и Восток. В песках, где даже коршун не живет, Он словом воздвигал дворцовый свод; На облаках ковер свой расстилал, В походе ветер, как коня, седлал; Заставил дивов, пери, свет и тьму Повиноваться перстню своему. Была на перстне надпись; смысл ее: «В правдивости — спасение твое!» Живет в наш век султан, хакан времен, — Нет, не хакан, а Сулейман времен; Тот, чей престол вздымается в зенит, Чьим блеском затмевается зенит. Ему отважных преданы сердца; Как небо в звездах — свод его дворца. Джемшида он величием пышней, Войсками Искандара он сильней. Он близ Хурмуза ставит ратный стан, Там, где когда-то правил Сулейман. По вечной воле разума времен, Как Сулейман, он перстнем одарен. Тот перстень сила звезд ему дала, Чтоб совершать великие дела. Не лал бесценный славен в перстне том, А надпись на окружье золотом. Я изумился, прочитав ее: «В правдивости — спасение твое!» Пусть этот перстень мощи не дает, Владелец перстня мощь в себе найдет. И каждый будет жизнь отдать счастлив Владыке, что к народу справедлив. Правдивость — сущность истинных людей; Два главных свойства различимы в ней. Вот первое: не только на словах, Правдивым будь и в мыслях и в делах. Второе: сожалей о мире лжи, Но правду вслух бестрепетно скажи. И оба свойства эти хороши, И оба — знак величия души… О, если б каждый лживый человек Поменьше лгал! — Но не таков наш век… Так мыслит в наше время целый свет, Что слово правды хуже всяких бед! Там, где ты ищешь правды, прямоты, Лжи закоснелой вижу я черты. «Страной неверных» дальний Чин зовут, Но верность и правдивость там живут. Хоть правда от природы всем дана, Но всем потом не по сердцу она. Где сердце ты правдивое найдешь Средь изолгавшихся, чья правда — ложь? И кто правдив сегодня — о, как он Гоненьем и нуждою угнетен! Взгляни на время! Видишь, как оно В движении своем искривлено. Как циркуль движутся пути светил, Но циркуль тот «прямой» не начертил. Правдивым — слава! Но у них всегда С коловращеньем времени — вражда. Калам писца стезей спешит прямой, И платится за это головой. Был прям «Алиф», но в плен его взяло Петлею начертание «Бало». [20] Веревка прямо, как струна, в шатрах Натянута; но вся она — в узлах. По линии прямой — метеорит Летит к земле; и, падая, горит. Свиваясь в кольца, древняя змея Над кладом дремлет, яд в зубах тая. Чарует сердце новая луна, Хоть, словно серп, она искривлена. А сколько завитков вокруг чела Накручивают, чтоб чалма была? Нет, нет! Не то хотел сказать я вам, — Видать, ошибся быстрый мой калам! Над нами искривлен небесный свод, Но в правде сердца истина живет. Свеча сгорает, изливая свет, И для свечи отрады большей нет. А яркий росчерк молнии кривой Блеснет — и поглощается землей. Садовник, чьи орудья — шнур и взгляд, Кустарник дикий превращает в сад. Когда широкозубой бороной Не заскородишь пашни поливной, Напрасно будешь землю поливать, Напрасно будешь урожая ждать. И зеркала поверхность — чем ровней, Тем отраженье в зеркале верней, Тем ярче в нем сиянье красоты И резче безобразия черты. Так солнца диск в озерах отражен, А кривизною зыби — искажен. Когда ты по невежеству солжешь, То, может быть, — не в счет такая ложь. Но тот — неверный, не мужчина тот, Кто делом лжи, как ремеслом, живет. И сколько бы ни ухитрялся он, В конце концов он будет обличен. И если он обманет весь народ, То все же от возмездья не уйдет. Хоть целый век обманывай глупцов, Но выдаст ложь себя — в конце концов. Рассвет вещает наступленье дня, Обманчив яркий блеск его огня. Фальшивыми монетами платеж Подсуден. Что же не подсудна ложь? Ты в злобе клялся ложно, может быть, Но ложь свою ты можешь искупить. Тому, кто средь людей слывет лжецом, Народ не верит никогда, ни в чем. И если правду будет говорить, Он никого не сможет убедить. Обманщик он! — трубит о нем молва, Ему не верьте! Ложь — его слова! В народе имя доброе навек Утратит, изолгавшись, человек. Коль правда весь народ не убедит, Ложь эту поросль правды заглушит. Когда не можешь правды ты сказать — Молчи, терпи и жди, но бойся лгать.

20

Был прям «Алиф», но в плен его взяло // Петлею начертание «Бало». — «Алиф» — см. примечание 3. Бало — несчастье.