Снег в Венеции

Ремин Николас

Некоторое время спустя Елизавета стояла под аркадами здания Новых Прокураций, подняв воротник суконного пальто. Ветер сник, над площадью летали голуби, а сама площадь в этот час была совсем безлюдна. Два священника из собора Сан-Марко шли через площадь мимо группы офицеров, а на дальней стороне, перед вратами собора, играли дети. Воздух был свежий, мягкий. Пахло морем, замерзшими водорослями. Этот запах настигал Елизавету при пробуждении, когда Вастль по утрам распахивала окна в ее спальне, но здесь он, конечно, был свежее, острее. Елизавета сделала вывод: все ей сейчас кажется иным, более ярким, приятным, красивым, потому что она впервые с октября прошлого года – впервые после своего прибытия в Венецию – вышла на прогулку без привычного эскорта: без Кёнигсэггов и без

офицеров, отвечающих за ее безопасность.

Елизавета шагала по тротуару с удовольствием и иногда, как ребенок, перепрыгивала с одной квадратной плиты на другую: влево-вправо, вправо-влево… Было легко, весело и чудилось, будто тело потеряло вес. Елизавета подумала, не купить ли кулек жареных каштанов (деньги она на всякий случай с собой прихватила) и прогуляться до «Даниэли» или, по крайней мере, до причала у набережной. Ей было удобно в длинном, по щиколотки, суконном пальто, прикрывающем ее сапожки на пуговках. Пальто – приталенное, облегающее – выгодно подчеркивало стройную фигуру. Такая фигура не может не понравиться мужчинам.

Здесь, на площади, мужчины запросто заговаривали с незнакомыми дамами. Елизавете это было известно от Кёнигсэгг, как бы осуществлявшую ее связь с внешним миром. Графиня знала все особенности жизни в Венеции. Она без всякого сопровождения посещала венецианские магазины и была в курсе тысячи Разных вещей. Что же до вольностей, которые допускались на площади, то это прежде всего относилось к офицерам императорской армии. Они были способны без затей заговорить с кем угодно – даже с дородными замужними венецианками. Для последних, поясняла Кёнигсэгг, это дело вполне обычное. Для них нет ничего неприличного в том, что к ним обратится незнакомец, – это считается вполне естественным. Если у замужней венецианки есть возлюбленный, это ни к какому скандалу между ним и мужем не приводит. Друга этого именуют чичисбеем, а мрк, который возможно, сам исполняет роль чичисбея при другой венецианке, считает, что ничего особенного не происходит, и общается, по словам Кёнигсэгг, с возлюбленным жены спокойно, без тени намерения вызвать его на дуэль и убить. Елизавете это понравилось. Она шла вперед, и время от времени ей встречались кавалеры, которых она представляла в роли своих чичисбеев. Впрочем, она сильно сомневалась, что это оставило бы равнодушным Франца-Иосифа.

Елизавета прошла мимо башни с часами и портала собора Сан-Марко, оказалась на площади Пьяццетта, под статуей крылатого льва, и остановилась, глядя на залив Сан-Марко. Тут же она купила кулек горячих каштанов, заплатив монетой, которую прежде и в руках не держала, и получила сдачи более мелкие и уже совсем незнакомые монетки. Ватные комочки во рту не дали полакомиться каштанами, но кулек, свернутый из «Венецианской газеты», на ощупь был теплый и приятно согревал пальцы. Чутье подсказало Елизавете, что этот кулек очень подходит к ее простецкому наряду.

Она намеревалась пробыть на площади минут пятнадцать: их должно было вполне хватить для того, чтобы к ней обратился кто-то из господ офицеров. Тогда у Елизаветы будет еще минут десять (а если офицер ей понравится – даже немножко больше) на болтовню с кавалером. Попрощавшись с ним, она преспокойно вернется во дворец еще до возвращения Кёнигсэггов из «Малибрана».

На площади становилось людно. Все устремлялись на набережную, к молу, чтобы не пропустить момент, когда над лагуной взойдет луна – как гигантский фонарь – и окатит канал Джудекка волнами таинственного света… Мимо Елизаветы прошли два офицера в мундирах линцких саперов, за ними драгунский ротмистр с полным кульком фриттолини, а прямо перед ней, так близко, что его белая офицерская накидка едва не задела ее, остановился лейтенант императорских егерей. У него был выразительный скульптурный профиль. Елизавета взволнованно подумала, что сейчас лейтенант повернется и заговорит с ней, но он ушел прочь, даже не оглянувшись. Что ж, не страшно – ведь пока еще есть время: Елизавета здесь никак не дольше получаса. Она прогулялась по площади, дошла до моста делла Палья, повернула вспять перед самыми его ступеньками и повторила маршрут в обратном направлении. Мимо нее то и дело проходили офицеры, группами и поодиночке. Никто с ней не заговаривал, и ей это казалось странным.

Она попыталась вызвать кого-нибудь

на разговор, используя нехитрые уловки, но тщетно. Наконец Елизавета остановилась, беспомощно оглядываясь по сторонам, сделав вид, что заблудилась, – но двое императорских егерей, этакие невежды, прошествовали мимо строевым шагом. Даже не взглянули на одинокую даму! Приметив офицера-сапера, она уронила на снег носовой платок, а офицер отвернулся и закурил сигару. Не будь ситуация, позволившая Елизавете так хорошо узнать офицерские манеры, несколько щекотливой, она непременно поделилась бы впечатлениями с Францем-Иосифом. Теперь же ей оставалось только подвести черту под малоудачной вылазкой в город, которая продлилась в общей сложности около часа, ну, может быть, чуть дольше. Елизавета не помнила точно, когда она вышла из дворца, но знала, что пора возвращаться.

Почему-то она этого не сделала, а повернула направо, прошла мимо кафе «Ориентал», мимо офицеров, которые даже не удостоили ее взглядом, и остановилась лишь в нескольких шагах от ступенек, ведущих на мост делла Дзекка. Здесь цепочка газовых фонарей заканчивалась, и, если бы не луна, этот небольшой участок набережной и стена дворца спрятались бы в полной темноте.

Елизавета одиноко стояла на набережной, подняв глаза на окна комнат, в которых жила с октября прошлого года Окна обоих нижних этажей были освещены, а на третьем, где жила она и супруги Кёнигсэгг, было темно. Только в одном из окон светилось что-то; по расчетам Елизаветы, это было окно графини. Значит, она сама, Елизавета, оставила зажженной керосиновую лампу на письменном столе, сидя за которым выписывала себе пропуск на подставное лицо. Вопиющая забывчивость, если только Елизавета не ошиблась, и свет горит не в комнатах графини, а в ее собственной спальне…

Елизавета пошла направо от пристани. Под ногами тонко поскрипывал снег. Неожиданно она остановилась, решив еще раз пересчитать окна на фасаде дворца. Ее беспокоил свет в окне – чем дальше, тем сильнее. Счет Елизавета начала от правого угла дворца: два окна в ее комнате, одно в гардеробной, потом четыре окна большого салона, потом два окна салона поменьше, за ними окна столовой и, наконец, окна…

– Синьора?

Голос человека, обратившегося к ней, явно принадлежал не итальянцу. Елизавета резко повернулась.

24

Последний резкий толчок весла в форколе, [9] удар носа о каменные ступени водных ворот театра «Ла Фениче» – и за полчаса да начала представления Трон вышел из гондолы. Он сдал пальто в гардеробе, получил розовый картонный прямоугольник с номером – их завели в театре еще в его детские годы – и проследовал через фойе в партер, сел на одно из приставных мест, оставляемых обычно для театральных врачей, и стал наблюдать за тем, как театр заполняется театралами – степенными жителями Венеции, иностранцами и императорскими офицерами. Многие офицеры были в парадных мундирах своих полков, как будто ожидали появления в театре членов императорской семьи. Однако император был в Вене, а о желании императрицы посетить театр Трон ничего не слышал.

9

Forcola – уключина в гондоле, изогнутая особым образом (ит.)

Трон лишь однажды видел императорскую ложу занятой, это было еще во времена императора Фердинанда, посетившего театр в честь повторного открытия «Ла Фениче»: театр был отремонтирован в рекордный срок, всего через год после страшного пожара 1836 года, который уничтожил почти все здание. В императорской ложе сидел седой худощавый мужчина, отвечавший усталой и несколько смущенной улыбкой на пылкие возгласы «виват!». О том, что двенадцать лет спустя венецианцы восстанут против него, в 1837 году никто и помыслить не мог; тем более никому в голову не приходило, что еще двенадцать лет спустя объединение Италии в единое королевство станет как никогда близким и возможным. Тогда Трон думал, что австрийцы останутся в Верхней Италии на вечные времена. А нынче он, подобно большинству венецианцев (а возможно, и самих австрийцев), нисколько не сомневался в том, что дни владычества дома Габсбургов в Венеции сочтены.