Снега метельные

Щеголихин Иван Павлович

— Хлынов. Сергей. Зачитать всю анкету?

За спиной Грачева хлопнула дверь, вышла Ирина уже в полушубке и в пуховом платке:

— С ней поедете, Хлынов. Постарайтесь пробиться как можно скорее, там может погибнуть молодая жен­щина. Думаю, что вы не оставите и акушерку в трудную минуту. Это моя жена, Ирина Михайловна, хотелось бы...

— Ладно, поехали, поехали!— перебила его Ирина, быстро потянулась к Грачеву и поцеловала его в щеку.— Не откладывай операцию, состояние больного сам зна­ешь какое.— И пошла к выходу.

Грачев подал руку Хлынову, просяще глядя

ему в глаза. Тот ответил крепким рукопожатием, затем с какой-то легкой удалью помахал рукой возле шапки.

— Ну, ни пуха вам,— сказал Грачев.

— К чёрту!—сверкнул зубами Хлынов. Хлопнула дверь. Синие клубы обволокли Грачева, стоявшего у порога, вернули к действительности. В про­мерзшие стекла бил сухой снег, в палате стонал больной. Хирург отправил свою единственную помощницу.

Вместо операционной сестры он поставил санитарку, что запрещено в медицинской практике. Но для спасе­ния человека можно нарушить любые законы. Грачев быстро тер руки жесткой щеткой, следил, как моет руки в тазике рядом санитарка, юная, совсем девчон­ка, и говорил ей, как вести себя возле операционного стола.

В городе такие сложные операции делает опытный хирург с двумя, тремя ассистентами, не считая наркоти­затора и операционной сестры. Целая бригада! Здесь же он один, без ассистентов, без сестры, с девчонкой,— от нее только и проку, что она не робкого десятка, не упадет в обморок при виде крови.

Грачев представил себе машину среди пурги — где-то Ирина сейчас?— и острая, как приступ тошноты, не­приязнь к городским хирургам охватила его. Не зависть, а именно неприязнь. У них в распоряжении рентген, кли­ническая лаборатория, специалисты для консультаций. И асфальт на тихой дороге!

Начали операцию.

— Ни одного движения без моей команды!— сказал он девчонке.— Стойте, как статуя, руки держите повыше, помните, на них нет ни одного микроба! Прикасайтесь только к инструменту и ни к чему другому!

Больше четырех часов простоял Грачев за операцион­ным столом и ни разу не вспомнил про жену — настолько трудно было оперировать одному. Больной не умер, но состояние его оставалось тяжелым. Хирург не уходил домой всю ночь, сидел у постели, сам вводил пенициллин, камфору, то и дело проверял пульс. Смертельно хотелось спать. Волнение, забота, усталость притупили опасения за судьбу Ирины.

Утром та же посиневшая почтальонша принесла ра­диограмму: «Роды приняла, буду сегодня дома, Ирина». Он сразу же уснул в своем маленьком кабинете, за сто­лом, склонив голову на папку с историями болезни. Проснулся в полдень,— Ирины не было. Остаток дня прошел в хлопотах возле больного. К вечеру стало ясно, опасность миновала, он будет жить.

23

Уезжая, Ирина нервничала, но совсем не потому, что боялась опасности. В буран она обычно надевала лыж­ные брюки, но сегодня умышленно не зашла домой, по­ехала с голыми коленками, в одних чулках. Нельзя ска­зать, что она так уж сильно ждала, авось муж проявит заботу, заставит одеться потеплее, но все-таки надея­лась. И как убедилась, напрасно. Она понимала, хирургу

сейчас не до мелочей ее туалета, понимала, но простить не могла. Совсем не в чулках тут дело, могла бы и сама заехать домой пере­одеться, но! Какой-то оплошности ей захотелось, какого-то промаха, но чтобы можно было в этом обвинить мужа. Если она замер­знет, закоченеет до полусмерти, так пусть он будет вино­ват – черствый, равнодушный.

«Прежде всего, он обязан заботиться о больных, в этом его служба, его долг. Тут все ясно. Он таким уро­дился — все для других,— думала Ирина.— Но хоть немножко-то он мог поколебаться, когда посылал меня! Нет, ник-какой тебе тревоги, будто проводил жену на увеселительную прогулку. В турне по Черному морю. Наверняка испугался, что придется отвечать за погиб­шую женщину... Но не за жену. Он видит во мне только подчиненную. А если что-то случится с женой, так ему будут выражать сочувствие...»

Решив, что, если она замерзнет в степи, тем самым накажет мужа, поступившего так опрометчиво, Ирина вроде бы успокоилась. Посмотрела на парня, – незнако­мое лицо, молодой, брови вразлет, глаза синие, дикова­тые, таких боятся девчонки. Он с прищуркой смотрел на дорогу, густо покрытую косыми клиньями наметенного снега, и в этой его прищурке, в небрежной, уверенной позе угадывалась сила. Нет, умереть ей не придется, та­кой водитель не даст пропасть, это ясно. И мысль Ирины заработала в другом направлении.

«Скажите, пожалуйста, он один здесь такой порядоч­ный, такой честный, широкой души человек! А она что, постельная подруга и только? Если уж на то пошло, она не менее самоотверженная, чем он. Во всяком случае, она сама вызвалась, пока он стоял, и слова не мог выгово­рить. А она взяла да и сказала: поеду. И поехала! И роды приму, и спасу, и... пусть знает!»

Шофер молчал, слава Богу, не мешал ей злиться и нагнетать обиду. Хоть не болтун, не балаболка, и то хорошо.

— Вы, наверное, недавно здесь?— спросила Ирина.

— Где это здесь? На белом свете?

— В Камышном, я имею ввиду.

— Вместе приехали.

И глянул косо и свысока, будто осудил ее, по мень­шей мере. Заметив ее растерялась, Хлынов доба­вил вежливей:

— Я вас давно знаю, Ирина Михайловна.

— А я вас что-то не помню,— без всякого умысла про­говорила Ирина, не думая его обидеть, но все-таки намереваясь подержать его, на всякий случай, на расстоянии. «Шустрый какой, он меня давно знает!»

«Бог с тобой, Грачев, живи, как знаешь»,— твердила она, глядя на снег, на ветер перед машиной.

— Скоро приедем?

— Тише едешь — дальше будешь, — ответил Хлынов, и опять спохватился:— Извините, здесь дорогу не загадывают.

— Где это здесь, на белом свете?— поддела его Ирина.

...Роды оказались трудными и — счастливыми. Двойня. Оба мальчики. Курман Рахметов, молодой отец, ликовал:

— Я везучий, я могучий! Два всадника!

Громкоголосый, резвый, он уже в кото­рый раз бросался к Ирине целовать руку, сильно стискивал Сергея в объятиях.

— Братишка, я сильно боялся, думал, будет сорок семь! Страшно боялся!