Снега метельные
Шрифт:
Хлынов угрожающе приподнялся, но Ирина только рассмеялась в ответ. Тогда Сергей схватил ее голову обеими руками и не просто поцеловал, а впился в ее губы, будто желая наказать Ирину, отомстить ей.
— Ой-бой, голова кусает!— апай всплеснула руками, беззвучно рассмеялась.
Ирина кое-как, вяло оттолкнула Хлынова.
— Глупый...
— Мужик твой любит, хорош!— отметила апай.— Муж?
— Объелся груш,— Ирина высоко подняла локти, поправляя прическу.
— Подушка бери, одеяло бери,— стала перечислять апай, показывая где, что.— Спина на
Ирина вызывающе посмотрела на Хлынова — не скажет ли он какую-нибудь пошлость? Но Сергей молчал, и тогда Ирина сама его подтолкнула, ее словно бес манил:
— Товарищ Хлынов хочет что-то сказать по этому поводу.
Сергей повел бровью.
— А мы благородные, апай, отдельно спим.— Она все-таки его смутила, пошел все-таки на поводу у нее, мог бы и промолчать.
— Да, отдельно,— подхватила Ирина.— В километре друг от друга.— Ее несло куда-то, даже в ушах звенело.— Кто-то с мужем, а кто-то — с открытой форточкой.
— Дразнишь ты меня неспроста,— Сергей нахмурился.— Определенно чего-то добиваешься.
Ирина приложила руку к губам, словно намереваясь укусить себя, провела по горящей щеке, ничего не сказала.
— Ладно, мой — работа пора. Жумыска барам. Джигит — мой гость, разрешение давай.
— Пожалуйста,— отозвался Сергей с некоторым недоумением.— Как хотите.
Апай надела полушубок, влезла в валенки и скомандовала Сергею, показывая на ружье в углу:
— Подавай палка!
Сергей взял ружье, привычным движением охотника попробовал его переломить, но не тут-то было, ружье проржавело. Тогда он тремя ударами о бедро все-таки переломил его и посмотрел на свет в пустой ствол.
— Оставьте его мне, апай,— сказала Ирина.— На случай нападения.
Апай сделала вид, будто не понимает, о чем речь. Вместо нее отозвался Хлынов:
— Зачем вам мерзнуть, апай? Оставайтесь дома. А я пойду караулить.— Сергей шагнул к двери, не выпуская ружья, но апай неожиданно легко подскочила к нему и выхватила ружье.
— Кёп сулейме!— притворно сердито воскликнула она.— Болтай много. Балбе-ес,— закончила она ласково.
— Какие мы гордые,— пропела Ирина.— Не шофер у меня, а прямо-таки рыцарь. Без страха и упрека.
— Сдали бы вы его в музей, апай,— проговорил Сергей, не обращая внимания на Ирину.— Большие деньги дадут.
— Иди сам музей,— апай лукаво, беззвучно рассмеялась.— Такой жёнка — не можешь стреляй. А мой катюш — будь здоров!
И ушла...
Сидя один в темной комнате, Грачев думал о том же самом, только с другими, более мучительными для себя подробностями...
Ирина вернулась в полночь, тихонько отворила дверь, и Грачева обдало холодом, морозной свежестью.
— А ты не спишь, Леня?— она торопилась, запыхалась.— Задержалась, прости, пожалуйста.
Ее непринужденность покоробила Грачева, он ничего не ответил.
— Задержалась,— опять сказала она, сбрасывая пальто, платок, стягивая валенки. Капроновые чулки лоснились на ее плотных икрах.— Сашенька спит?
Грачев
— А ты поужинал, Леня?— только сейчас в голосе ее появилось напряжение, она почуяла неладное и, чтобы избавиться от молчания Грачева, пошла на кухню.
Он постоял, постоял и пошел за ней, сел за выскобленный стол. Он молчал не по каким-то там соображениям, он просто не мог, не знал, о чем тут можно говорить и ждал, что она сама скажет.
В печке гудело пламя, на плите что-то шипело.
— Господи, темнота-то какая! Керосин, что ли, кончился. Прямо беда, ох ты, боже мой,— проговорила Ирина, будто стараясь заполнить словами пустоту. Выкрутила фитиль побольше, лампа разгорелась поярче.
Она чувствовала его подозрение, догадку и не могла остановиться, тонула в суесловии.
— Первый час уже, надо же! Спать давно пора, а мы...
— Где ты была?
Горлышко белого чайника в руках Ирины мелко застучало о край стакана, она подняла его и так резко, что заварка выплеснулась на стол.
— Я тебе уже объясняла,— отчужденно ответила Ирина.— А кроме того, забегала в больницу.
Она знала, он не станет проверять ее и расспрашивать персонал, была ли она там на самом деле.
— Где ты была?!— повторил он настойчиво, показывая тем самым, что никаким ее объяснениям не поверил.
Она попыталась что-то сказать, но он знал, будет снова ложь, и перебил:
— Ты могла мне сказать правду сразу, когда уходила. Или даже еще раньше. Я не вынуждал тебя лгать!
Она отодвинула стакан и положила руки перед собой на стол, глядя на них и раздумывая, как будто решаясь на что-то.
— Мы с тобой взрослые люди,— продолжал Грачев глухим и недобрым голосом.— Если тебе плохо со мной, мы можем вместе найти выход. Или ты считаешь, только ложь поможет тебе, мне и тому, третьему?
Она продолжала молчать, видимо, дожидаясь каких-то других его слов, какого-то решения.
— Значит, ты и дальше будешь вести себя так, на манер... потаскушки?
Лицо ее покрылось пятнами, ноздри побелели, она в упор глянула на Грачева.
— А если я люблю его?
Он оскорбил ее, и она прикрылась этим могучим словом «любовь», как щитом. Не только прикрылась, отбилась, но и его ранила.
— Тем более,— едва слышно произнес Грачев. Он понял, – не только ее оскорбил, но и себя унизил. Но тем быстрее развяжется этот узел, прорубится выход. Только не надо больше унижать себя. Он сразу остыл, успокоился, а может быть, просто сник, оглушенный ее признанием.
На желтой пластмассовой тарелке лежал нарезанный хлеб. Грачев взял ломоть и начал жевать, тупо глядя на печную дверцу. Все ясно, просто, а он ничего не видел. Ему казалось, у них одна жизнь, единая, неделимая во веки веков, а вышло две, разных, параллельных... Дверца озарялась изнутри зыбчатым светом огня, а в душе Грачева всё гасло, с лица его сошла твердость, лицо стало странно-покорным, детским. Он с усилием проглотил сухой комок,— здешний, целинный, сейчас такой горький хлеб.