Снеговик

Санд Жорж

Дорога поначалу была укатанной, потом превратилась в узкую, неровную колею, а там — в едва протоптанную тропку, и, наконец, сани помчались вовсе без дороги, ныряя в снежные ухабы и находя путь по каким-то редким, едва различимым следам. Но вот Ларсон, умелый возница, отлично знавший местность, пустил свою лошадь по скалистому отвесному склону, то касаясь полозьями края пропасти, то скатываясь на всем скаку в почти отвесные овраги, то перелетая через ров, то проносясь над упавшими деревьями и рухнувшими скалами, словно пренебрегая бесчисленными препятствиями, которые, казалось, ежеминутно грозили разнести в щепки хрупкие сани. Христиан не знал, что вызывает в нем большее восхищение — отвага майора или ловкость и смелость поджарой лошаденки, которой была предоставлена полная свобода, ибо поразительный инстинкт ее можно было уподобить второму зрению. Тем не менее сани дважды опрокинулись, но не по вине лошади, а оттого, что полозья

не всегда успевали за ее бегом, хотя и были отлично приспособлены для этой цели. Подобные случайности могут, разумеется, иметь тяжкие последствия; но они повторяются столь часто, что на них почти что не обращают внимания. Сани лейтенанта, шедшие следом, тоже опрокинулись два или три раза, хотя пример майора, пролегавшего путь, должен был, казалось, предостеречь возницу.

Седоки падали в снег, отряхивались, поднимали сани и мчались дальше, столь же мало раздумывая об этом приключении, как если бы попросту сошли с саней, чтобы дать лошади передохнуть. В других краях происшествие такого рода вызвало бы смех или испуг; здесь же оно входит и число событий знакомых и неизбежных.

Христиану эта отчаянная езда доставляла неизъяснимое блаженство.

— Не могу выразить словами, как я счастлив сегодня! — говорил он добряку майору, опекавшему его поистине с братской сердечностью.

— Слава богу, дорогой Христиан! Ведь прошлой ночью вы были настроены мрачно.

— В этом повинны были темнота, снежный покров озера у нас под ногами, грязный и истоптанный после гонок, похожий на застывший свинец; факелы, пылавшие над хогаром, мрачные, как светильники, озаряющие гробовой покров; варварское изваяние Одина, вскинувшего бесформенную руку с грозным молотом, словно он посылал проклятие нашему миру и всей этой равнодушной толпе. Это было живописное, но страшное зрелище, а я обладаю живым воображением, и к тому же…

— И к тому же, признайтесь, — подхватил майор, — у вас была еще причина для грусти.

— Быть может; какая-то греза, безумное мечтанье, рассеявшееся с первыми лучами солнца. Да, майор, солнце столь же благодетельно влияет на дух человека, как и на тело. Оно в самом деле озаряет нашу душу. Ведь каким бы дивным, сказочным ни казалось ваше северное солнце, Это все то же доброе солнце Италии и ласковое солнце Франции. Здесь оно не так сильно греет, но зато, на мой взгляд, в этом серебряном, хрустальном краю оно светит ярче, чем где бы то ни было. Все, даже воздух, служит ему зеркалом среди этих непорочных снегов. Благословим же солнце, майор! А я благословляю и вас — за то, что вы пригласили меня на эту живительную прогулку, которая несет мне и вдохновение и силы! Да, да, вот в чем жизнь моя! Движение, воздух, жар, холод, свет! Бескрайний простор впереди, конь, сани, корабль — нет, с меня достаточно еще меньшего: ноги, крылья, свобода!

— Вы странный человек, Христиан! Я, со своей стороны, предпочел бы всему любимую женщину.

— Что ж, — ответил Христиан, — я тоже, черт возьми! Не такой уж я странный человек; но надо либо иметь возможность прокормить семью, либо остаться холостяком. Что прикажете делать, если нет ни гроша за душой? Но не имея права мечтать о счастье, нахожу хотя бы утешение в способности забывать обо всем, чего я лишен, и с нетерпением ожидаю доступных мне радостей. Поэтому не говорите со мной о семейном счастье и домашнем очаге. Позвольте мне предаваться мечтам о вольном ветре, что гонит меня к неведомым берегам… Да, дорогой друг, мне слишком известно, что человек создан для любви! Я это чувствую сейчас, встретив вашу братскую дружбу, но завтра мы с вами расстанемся навеки; и коль скоро судьба моя такова, что мне не знать семейных уз, и нет у меня ни родины, ни близких, ни состояния, вся тайна мужества моего кроется в приобретенном умении ловить на лету случайную радость, забывая о том, что завтрашний день унесет ее прочь, как прекрасный сон! Как видите, я немало передумал после того пунша, в пещере на хогаре.

— Бедняга! Да вы, должно быть, влюблены, раз вам не спалось.

— Влюблен я или нет, спал-то я как младенец. Но мысль работает быстро, когда не можешь терять время попусту. Пока я одевался и шел к вам из Стольборга, мне открылась простая и ясная истина: я совершил ошибку, возомнив, будто разрешил вопрос о бродячей профессии. Я рассуждал как баловень цивилизации. Я взял себе на долю радости сибарита… Вы сейчас поймете, что я хочу сказать…

И тут Христиан, не вдаваясь в подробности, рассказал майору в нескольких словах о стремлениях, требованиях, неудачах и успехах своей духовной и нравственной жизни, пытаясь объяснить ему, как случилось, что он стал актером, чтобы не отказаться от служения науке, а затем добавил:

— А на самом-то деле, дорогой мой Осмунд, чтобы быть актером, надобно быть только актером и с этой целью принести в жертву и путешествия, и занятия науками, и свободу. Я же вовсе не намерен идти на подобные жертвы;

почему же мне не отказаться от искусства и не заняться просто-напросто каким-нибудь ремеслом, доступным любому здоровому человеку в определенную пору его жизни? Я хочу изучать недра земли: разве не могу я работать рудокопом, проводя по месяцу то на одном, то на другом руднике? Я хочу изучать ботанику и зоологию: разве нельзя мне наняться куда-нибудь в охотники или лесорубы на один сезон, а там двинуться дальше и жить в бедности, за счет труда собственных рук и ног, ради приобретения знаний, вместо того чтобы ломать голову над шутовскими выдумками ради хорошей еды и изящного платья? Разве не хватит у меня сил, чтобы трудиться физически, предоставив уму полную свободу для скромной, но плодотворной деятельности? Я часто размышлял над жизнью вашего великого Линнея, в которой как бы отразилась жизнь большинства ученых нашего времени. Все они голодали, и могло случиться, что по вине тяжкой нужды способности их заглохли бы, а труды остались бы незавершенными и безвестными. Я представляю себе, как все они в юности скитались, подобно мне, в тревоге о завтрашнем дне, и только случай, в лице умного покровителя, бросал им подчас якорь спасения. Да и то нередко доводилось им, приняв эту горькую милостыню, прерывать свои занятия, дабы нести унизительную службу, навязанную под видом благодеяния, которая отнимала у них драгоценное время, препятствовала работе, задерживала открытия! Что же мешало им поступать так, как хочу и собираюсь поступить я? Вскинуть на плечо молот или кирку и пойти дробить скалы или копать землю? Какая мне надобность сейчас в книгах и чернилах? Зачем мне спешить поведать ученому миру о своем существовании, когда я еще не могу сообщить ему ничего нового и ценного? Сейчас у меня есть ровно столько знаний, сколько нужно, чтобы начать учиться, то есть наблюдать и изучать природу на ней самой. Разве мало было вырвано великих тайн у природы руками нищих, безграмотных тружеников, в которых, подобно искре божьей, теплился дух исследователя? Ужели вы полагаете, майор Ларсон, что человек, одержимый, подобно мне, страстью к науке, утратит дар наблюдения оттого, что ему придется есть черный хлеб и спать на соломе? Разве он не сможет, ознакомившись со структурой этих скал или составом почв, подать плодотворную мысль об использовании… да вот хотя бы этих окружающих нас глыб порфира или невспаханных земель, мимо которых мы едем? Я уверен, что повсюду кроются бесчисленные источники богатств и человек мало-помалу будет открывать их. Приносить пользу всему человечеству — славный идеал труженика, дорогой Осмунд, развлекать богача — жалкий удел художника, и я с радостью отвергаю его.

— Как?! — удивленно спросил майор. — Неужели вы, Христиан, всерьез решили отказаться от изящных искусств, в которых вы так преуспели, от радостей жизни, доступных вам благодаря достоинствам ума вашего, от удовольствий высшего света, который предоставит к вашим услугам все выгоды и преимущества, если вы согласитесь внести свою лепту в увеселения двора? Да стоит вам пожелать, вы тотчас же приобретете могущественных друзей и вмиг окажетесь во главе какого-нибудь театра или музея. Если хотите… семья моя достаточно родовита, и у нас есть связи…

— Нет, нет, майор, благодарствуйте! Вчера утром предложение ваше пришлось бы мне по вкусу; вчера я был еще школьником, который сбежал с уроков и не знает, куда ему пойти; и я, наверно, согласился бы. Но на бале мне припомнились былые заблуждения, соблазны света, слишком знакомые по минувшим годам. Сегодня я взрослый человек и ясно вижу свой путь. Не знаю, что за свет проник мне в душу вместе с лучами утреннего солнца…

Христиан глубоко задумался. Он пытался постичь, какая связь мыслей привела его к такому простому и решительному выводу; но как ни искал он, как ни пытался объяснить все, что с ним случилось, воздействием крепкого сна и прекрасного утра — невольно в памяти его то и дело возникал образ Маргариты, закрывшей лицо руками при имени Христиана Вальдо. Сдавленный возглас, вырвавшийся прямо из сердца девушки, нанес удар гордости Кристиано Гоффреди и звучал не умолкая, наполняя душу его благородным чувством стыда и внезапно нахлынувшим несгибаемым мужеством.

— А скажите на милость, — отвечал он майору, напомнившему ему о тяготах и однообразии физического труда, — где это сказано, что я должен веселиться, отдыхать и оберегать себя от любой несчастной случайности? При рождении мне не было предоставлено судьбой никаких особых привилегий, на кого же мне пенять, если у меня недостанет смелости и здравого смысла самому завоевать себе достойное положение в обществе? На тех, кому я обязан жизнью? Будь они здесь, они могли бы возразить, что наделили меня крепким сложением и здоровьем вовсе не для того, чтобы я стал неженкой и лентяем, а если я не могу обойтись без мягких ковров и изысканных лакомств для поддержания сил и хорошего настроения, они-то уж никак не могут быть в ответе за такую смешную и нелепую прихоть.