Снеговик
Шрифт:
Эли машинально перелистала журнал. На первые дни после приезда Трюгве она взяла отпуск, чтобы у них было больше времени побыть друг с другом, поболтать вдвоем всласть. А в результате Трюгве сидит в гостиной с Андреасом, они оживленно разговаривают, то есть занимаются тем, ради чего она брала отпуск. Ну и хорошо: у них всегда было больше общих тем для разговоров. Они же так похожи друг на друга. И кроме того… Эли нравилась эта мысль — «поболтать всласть», но стоило начать воплощать ее в жизнь, как беседа неизбежно натыкалась на непреодолимую
Она конечно же согласилась назвать мальчика в честь отца Андреаса. Несмотря ни на что дать ему имя той семьи. Она даже — перед самыми родами — почти совсем решилась рассказать, что произошло: о пустой парковке, темноте, черных следах на снегу. О лезвии ножа возле горла и безликом дыхании, касавшемся щеки. О том, как она бежала домой, чувствуя, как трусики намокли от спермы, а сама просила Господа, чтобы сперма эта вытекла из нее вся без остатка. Но молитвы ее услышаны не были.
Потом она часто думала: а как бы все вышло, не будь Андреас священником, бескомпромиссно отрицающим даже мысль об аборте? Или если б она сама не оказалась такой трусихой? Тогда Трюгве бы не родился и… Но к тому времени все уже произошло и стена была возведена. Нерушимая стена молчания.
А то, что Трюгве с Андреасом оказались так похожи, стало для нее единственным благословением. В ней даже зажегся слабый огонек надежды, она пошла в клинику, где ее никто не знал, и отнесла туда по нескольку волосков, вынутых из их расчесок. Эли хотела, чтобы там сделали анализ на ДНК, она читала, это что-то вроде генетических отпечатков пальцев. Из клиники волосы послали дальше — в Институт судебной медицины при Королевской больнице, где этот новый метод часто использовали в делах по установлению отцовства. А через два месяца сообщили результаты. Увы, парковка, черные следы, прерывистое дыхание, боль — все это было не просто страшным сном.
Эли снова взглянула на телефон. Ну конечно, ошиблись номером. А дышал в трубку — она-то сразу поняла — человек, который, услышав чужой голос, никак не мог решить, что ему делать, положить трубку или что-то сказать. Так бывает.
Харри вышел в прихожую и поднял трубку домофона.
— Алло! — перекричал он «Франца Фердинанда», гремевшего из динамиков в гостиной.
Никто не ответил. Он услышал только сигналы машин с Софиес-гате.
— Алло?
— Привет! Это Ракель. Ты уже лег?
По ее голосу он моментально догадался, что она выпила. Немного, но достаточно для того, чтобы голос сделался на полтона выше, а сквозь слова прорывался этот ее чудесный, глубокий смех.
— Нет, — ответил он. — Вечер удался?
— Почти. Сейчас только одиннадцать. Девчонки рано разошлись по домам. Завтра на работу и все такое.
— А-а.
Харри будто увидел ее перед собой: дразнящий взгляд, хмельной блеск в глазах.
— Я принесла диск, — сказала она. — Открой, я положу его в почтовый ящик.
— Конечно.
Харри поднял руку, чтобы нажать на кнопку
Пора, подумал он и прикоснулся к твердому пластику кнопки.
— А может, мне подняться?
Харри заговорил, стараясь, чтобы голос звучал не слишком странно:
— Не нужно. На почтовом ящике есть мое имя. Доброй ночи. — И он нажал на кнопку.
Вернулся в гостиную, сделал музыку погромче и попытался выдохнуть прочь все мысли, превозмочь ненужное, идиотское возбуждение и утонуть в звуке гитар, а те стонали и ревели. Злые, острые и кое-как сыгранные. «Франц Фердинанд», шотландцы. Но к дрожащему аккорду примешался еще какой-то звук.
Харри убрал музыку. Черт. Ему нужно было еще прибавить громкости, как только он услышал этот посторонний звук. Как наждаком по дереву. Или ботинком по полу. Он вышел в прихожую и увидел, что за матовым стеклом двери кто-то стоит.
Он открыл дверь.
— А я звонила, — сказала Ракель, с невинным видом заглядывая ему в глаза. Она помахала коробкой с диском. — Он не влезал в щель.
Харри должен был что-то сказать. Хотел сказать, но вместо этого протянул руки, схватил ее, прижал к себе, услышал, как она всхлипнула, когда он слишком сильно стиснул ее, увидел ее раскрытые губы, розовый жадный язык. Да и говорить тут было не о чем.
Она лежала рядом, горячая и мягкая.
— Боже мой, — прошептала она.
Он поцеловал ее в лоб.
Пот покрывал их тела, одновременно разъединяя и склеивая воедино.
Все произошло в точности так, как он предполагал. Как в первый раз, но без нервов и невысказанных вопросов. Как в последний раз, только без печали и без ее рыданий. Катрина была права: от человека, с которым был прекрасный секс, можно уйти, но обязательно вернешься обратно. Правда, Харри чувствовал: все не так просто. Их встреча была для Ракель последним и необходимым свиданием с прошлым, прощанием с тем, что они оба когда-то называли своей самой большой в жизни любовью. Потому что она начинает новую жизнь. С меньшей любовью? Возможно. Но любовью более надежной.
Она тихонько мурлыкала и гладила его по животу, однако Харри ощущал, как она напряжена. От него сейчас зависело, что выбрать: сделать эти последние совместные минуты еще тяжелее для нее или протянуть ей руку помощи. Он выбрал последнее.
— Что, совесть мучает? — спросил он и почувствовал, как она кивнула.
— Не хочу об этом говорить, — шепнула она.
Он тоже не хотел об этом говорить. Он хотел тихо лежать, слушать ее дыхание и чувствовать ее руку на своем животе. Но понимал: ей нужно уходить — и не желал отсрочек.