Снежная дорога
Шрифт:
Теперь мне стала понятна бесконечная суета на дворе у Маттани. Я призадумался.
– В этом году к ним нанялись студенты, подработать, но все равно без дочки бы не управились. Да еще городская управа замучила – ругаются, что лошади пачкают улицы. С прошлого года скопились прямо-таки горы бумаг, Маттани не знают, что с ними и делать. Видно, пойдут теперь всякие строгости с верховой ездой…
Токонами вздохнул и неожиданно спросил:
– А вы любите лошадей?
Я растерялся: я даже не знал, люблю ли я их, да и в седле сидеть мне не доводилось. Однако ответил: «Люблю». Внезапный вопрос Токонами воскресил в душе старые, неясные воспоминания.
3
Это было тринадцать лет назад. Я впервые снял домик здесь, в горном городке. Тогда со мной приезжала моя младшая дочь. У девочки было плохо с ногами. В то
У дочери врожденный порок позвоночника, она так и появилась на свет – с горбом. Вскоре после рождения ребенку сделали операцию, дефект удалось устранить, но хирург неосторожно задел нерв. Из-за этого у нее отнялись ноги. Особенно скверно было от колен и ниже, ступни совершенно не действовали. Атрофировавшиеся конечности почти не развивались. Жена, опасаясь, что дочь сможет передвигаться только на инвалидной коляске, посоветовалась с врачами и решилась на операцию: пересадить ребенку собственную кость, нарастив недоразвитые косточки дочери. Это было великое дело. Дочь смогла бы ходить на костылях.
Операция закончилась как раз тем летом, я хорошо его запомнил.
Мимо нашего дома почти каждый день проходили лошади. Больной ребенок смотрел на них во все глаза. Дочка даже к воротам подкатывала на коляске. Порой лошадей было с десяток, целый табун, и на каждой кто-то сидел – парни, девушки, дети. Грумы вели лошадей под уздцы. Все лошади были из клуба Маттани – в те времена конкурентов у Маттани не было, в городе только они держали лошадей. И конюшня стояла не там, где сейчас, а в самом городке, у станции. Прогулочный маршрут, разрешенный местными властями, проходил мимо нашего дома, по старой дороге. Дочь со слезами умоляла покатать ее на лошади. Главный довод был такой: не могу ходить, так хоть дай прокатиться. Жена возражала. Ее можно было понять. К чему искушать судьбу? Да и грум вряд ли позволил бы это. Жена безуспешно пыталась успокоить дочь. В конце концов было решено свозить ее в утешение на конюшню, посмотреть лошадей. Жена выкатила коляску.
Вернулась дочь довольная: столько лошадок, и все разного цвета.
– Ей ужасно понравилась Ханако, серой масти, – рассказывала жена. У Маттани была только одна такая ко-0ыла, поседевшая от возраста. На деннике висела табличка с кличкой: «Ханако».
– Она хотела погладить Ханако, но это не разрешается, И тогда мы попросили хозяина. Он нам позволил. Подумать только, лошадь, а тоже что-то понимает! Тянет морду, трется. А дочка даже не испугалась, не заплакала, взяла и погладила мокрые лошадиные губы. Хоть ты и не любишь лошадей, а ведь это просто удивительно.
Странно, почему жена так сказала? Я вовсе не питал к лошадям неприязни. С тех пор дочь ежедневно отправлялась на конюшню. Когда мать бывала занята, ребенка отвозила тетка, старшая сестра жены, помогавшая ухаживать за девочкой.
– А Ханако совсем не лягается! – докладывала дочь, возвращаясь с прогулки. Но жена все равно ворчала на сестру: «Не подходите близко, может лягнуть».
В то лето у меня было много работы, и я так и не выбрался с дочерью в клуб. Других причин отлынивать у меня не было. Каждый день я давал себе слово, что завтра уж непременно схожу, но время шло, и между тем наступила осень. Может, потому жена и решила, что я терпеть не могу лошадей.
4
В мае сорок четвертого я получил повестку: меня отправляли в Фусими, в отряд № 43, обозным ездовым. Неизбежность грядущего поражения в войне становилась все очевиднее, и было совершенно непонятно, чего ради в армии продолжают набирать и выезжать молодых лошадей. Но за те три месяца, что я был приставлен к ним, мне пришлось хлебнуть лиха. С утра и до вечера-я только и делал, что скреб коней, сушил загаженное навозом сено, чистил денники. На каждого ездового приходилось по три лошади. Мои оказались довольно покладистыми, но, случалось, попадались такие строптивые да норовистые, что калечили своих ездовых. Солдата Асакити Кобаяси лошадь убила копытом. Это произошло вечером, во время водопоя. Я помню, как все случилось.
Перед конюшней стояли поилки: длинные узкие желоба, наполнявшиеся водой из крана. И хотя поилок было пять, в тот вечер вокруг них царила суматоха. Солдаты выводили своих лошадей из конюшни, каждый норовил протиснуться вперед без очереди, и вскоре образовалась страшная сутолока. В том была немалая вина дежурного. И люди, и лошади, столпившиеся возле поилок, нервничали, злились.
Кобаяси,
После того случая мы стали осторожнее на водопое, но все три месяца с тайным страхом подводили лошадей к поилке. О смерти Кобаяси я узнал уже после демобилизации. Он скончался на четвертые сутки; нам об этом не сообщили.
5
Я никогда не рассказывал жене о своей службе в армии. Многие любят хвастаться этим, но лично мне нечем гордиться. Вспоминаю своих товарищей, низкорослых, сутулых, увечных – кто без глаза, кто без пальца. Было даже трое туберкулезных, таких, как я. Вторая-третья категории запаса. Работали в поле, в деревне – вот и призвали. В общем, всякая шваль, как называл нас наш командир. И солдатами не были, и жили не солдатской жизнью – толком и рассказать нечего. Многие, услышав про «кавалерию», делали круглые глаза и покатывались со смеху. После этого у меня и вовсе пропадала охота говорить.
Иногда мне вспоминался погибший Кобаяси. Не когда я рассказывал о своей службе, а как-то вдруг, в минуты одиночества. Но время шло, и те годы, казалось, совсем истерлись из памяти. Странная штука – память. Люди склонны забывать все дурное. Может быть, оттого, что такие воспоминания причиняют им боль. И потому, когда жена, рассказав о восторгах дочери, потрогавшей лошадиные губы, добавила: «Не то, что ты!» – мне сделалось неприятно. Ведь в военное время мы даже не были с ней знакомы. Тогда я был женат на матери своей старшей дочери. С ней мы расстались вскоре после войны, я женился во второй раз, но только моя первая жена знала о том, что мне довелось пережить, и не упускала случая, особенно незадолго до разрыва, с презрением поведать посторонним о моей «службе». Новой жене я ничего не говорил о своем прошлом… Вопрос Токонами всколыхнул осевшие на дне памяти переживания: лошади напоминали мне о былом. Вот почему я так растерялся, не зная, что ответить ему. Выходит, черную кровь, струящуюся по лицу погибшего фронтового товарища – впрочем, не слишком ли громко сказано о нас, обозных ездовых, так и не понюхавших настоящего фронта? – лишь присыпало долгим снегом времени…
6
Всю эту зиму я пробездельничал, только и делал, что гулял. Когда выдавалась минутка, я шел к дому Маттани – посмотреть на лошадей, – но с хозяйками не заговаривал.
У коновязи, переливающейся серебром в лучах солнца, спокойно стоят серая и гнедая. Мать и дочь со смехом бросают в них снежками. В такие минуты мне очень хочется окликнуть их. Эта серая, единственная на конюшне, – не с ней ли играла тринадцать лет назад моя дочь? Может, она, Ханако?… Но нет, этой, пожалуй, не больше двадцати. Значит, не она, вздыхаю я. А на другой день снова думаю: все-таки она, только очень одряхлевшая. Я знаю, ее редко выводят на улицу. Как ее зовут? Но мать с дочерью держатся так, что мне, постороннему, неловко приставать к ним с расспросами. Отца теперь нет, все тяготы легли на материнские плечи: скоро хлопотная пора – летний сезон. Надо за зиму хорошенько откормить лошадей. Маттани просто с ног сбились, готовясь к лету. А мать, наверное, еще терзают тяжкие думы о будущем дочери, пожертвовавшей учебой. Я не раз представлял, как захожу к ним на двор, и все же любопытство было не столь велико, чтобы заговорить с ними.