Снежный ком
Шрифт:
На втором этюде затаилось в вечернем сумраке под косогором небольшое село. Темное причудливое облако охватило полнеба, и только багряная полоска зари на горизонте да кое-где загоревшийся свет в окнах оживляли размытые в сумерках надвигающейся ночи силуэты деревьев и домов.
От этюда веяло прохладой и таким настроением, что, казалось, стоит прищуриться, и перед тобой уже не картина, а постепенно успокаивающаяся после трудового дня деревенская улица.
Но больше других мне нравился у дядюшки этюд «Уголок леса». К маленькому роднику-озерцу, отразившему клочок голубого неба, склонилась ива, вровень с нею потянули к небу свои тонкие руки молодые клены, стройная осинка
Почему-то летом мой дядюшка этюды не писал. Наверное, потому что летом кругом одна зелень. Так что, на летние этюды зеленую краску хоть ведрами таскай, и все получается в один тон. Другое дело весной или осенью. Тут тебе можно и охрой подпустить, и киноварью, и карминчиком, а то бери и пиши чистым золотом…
Я уж не ахти какой художник, только из-за дяди Фрола и стал пробовать свои силы, а и то знал, как хорошо писать этюды осенью. Осенью и мысли и настроение просторнее. Краски берешь богатые, сочные, пишешь лесные и речные дали прозрачными, светлыми…
— Да вы — настоящий художник, Фрол Иванович! — осмотрев выставленные работы, воскликнул Коля.
— Самый настоящий дилетант, — спокойно возразил дядя Фрол. — Но вопрос этот непростой: в словаре Даля, например, написано: «Дилетант — любитель, человек, занимающийся художеством не по промыслу, а по склонности, по охоте». Если хотите, дилетант на десять голов выше профессионала, выжимающего из живописи одну лишь деньгу.
— Ну все-таки, у профессионального художника и школа, и свое лицо, — заметил Коля, который знал о моем увлечении и тоже пробовал свои силы в живописи.
— А Пиросманишвили с его «гениальным примитивом» — кто такой? Дилетант или художник? А неповторимый Эрзя?.. Я могу сколько угодно назвать известных художников, не имевших «школы», но прославивших себя и свой народ, — ответил на реплику Коли дядя Фрол.
Пока мы рассматривали этюды, а женщины накрывали на стол, Лялька и Петя Кунжин Обменялись несколькими фразами, поглядывая на иконостас Аполлинарии Васильевны.
— Что вы там обсуждаете? Нам тоже интересно, — заметив эти переговоры, сказал дядя Фрол.
— Петушок не верит, что икона «Христос в силе» — подлинник Рублева, — явно рассчитывая на поддержку дяди Фрола, ответила Лялька.
— Даже если не самого Рублева, а художника школы Рублева, все равно ей цены нет, — ответил дядя Фрол.
— Ну как это «цены нет»? — скептически проронил Петро. — Иконы все-таки не картины…
— А иконы Рублева и есть картины, — тут же возразил Коля Лукашов, — столько в них философии, эстетики, идей и проблем, не только того, но и нашего времени…
— Какие же это идеи и проблемы? — не без подковырки спросила Лялька.
— Самые острые, — немного побледнев, тут же ответил Коля. — Знаешь ли ты, что на стенах Успенского собора художники древности писали не только историю Руси, но и передавали в живописи такое явление, как русский характер!..
То, что Коля еще недавно открыл свои чувства Ляльке и так же, как я, получил от ворот поворот, не прошло для него даром: переживал он свое поражение страшно. Потому и сейчас так горячо возразил ей, что даже лицо у него покрылось красными пятнами. А уж ответить Ляльке он мог. Пока я изучал разные приемы каратэ и отжимался на кентосах до пятидесяти раз кряду, Коля упорно готовился в университет на истфак и в свои восемнадцать лет уже кое-что знал. Мы беззлобно подшучивали над его ученостью,
Не раз я задумывался, почему люди становятся гениальными, учеными? Да ведь все очень просто! По нездоровью!.. Лермонтов, например, и в Тарханах, и в Пятигорске без конца «весь в ревматизмах лежал», делать ему было нечего, он и сочинял гениальные поэмы и стихи, да еще роман «Герой нашего времени». Бетховена мучила глухота, назло ей он создавал прекрасную музыку. Байрон был хромым. Моцарта, Гайдна, Шумана заедала бедность и феодальный гнет… Великий полководец Суворов тоже был с детства таким же хилым, как наш Коля Лукашов, а потому сильным духом.
Меня же чуть ли не с самых пеленок сила мучила, и сейчас мучает, да так, что только пришел на призывной пункт, сразу зачислили в десантные войска, еще и похвалили: «В древнем Риме тобой, вместо тарана, высаживали бы крепостные ворота…» Для всех я почему-то вроде ходячей формулы: «Сила есть — ума не надо». А мне это обидно, потому что не такой уж я дурак, и душа у меня, как говорит мама, нежная… Правда, весь мой интеллектуальный багаж — всего лишь программа средней школы, и то усвоенная пунктиром, но книжки читать я люблю, по телевизору смотрю не только хоккей или «Клуб кинопутешествий», но и «Время» и «Очевидное — невероятное», к тому же полтора десятка пейзажных этюдов я все-таки написал… То, что вот уже полгода мне никак не удается Лялькин портрет, наверняка развивает меня в нравственном смысле и укрепляет волю. Из-за Лялькиного портрета я и спать меньше стал, гораздо больше думаю о жизни и о себе. Правда, дядя Фрол сказал как-то, что просто в деревне на свежем воздухе стал лучше высыпаться за более короткий срок, но это уже к нравственному самовоспитанию не относится, хотя мне всю жизнь жалко было тратить время на сон.
Из-за всех этих причин, а может быть, просто из-за врожденной застенчивости, я, как только начинается какой-нибудь спор, не очень-то лезу вперед: не тягаться же мне, например, с тем же Колей Лукашовым, когда он историю до дырок проел, спать ложится и то книжку под подушку кладет. Потому-то я и говорю при всех только то, что сам хорошо знаю…
— Так какие же это «самые острые проблемы»? — переспросила Лялька Колю. — Успенский собор когда еще строили? Если не ошибаюсь, в начале пятнадцатого века? Фильм «Андрей Рублев» я тоже смотрела…
При одном упоминании об этом фильме Коля едва не задохнулся от возмущения, но ответил с достойной сдержанностью:
— Не в начале пятнадцатого века строили Успенский собор, а закладывали еще при Андрее Боголюбском.
Он так это сказал, как будто все мы за руку здоровались с этим Андреем и чуть ли не вместе с ним закладывали первые камни собора.
— Перестраивали, — продолжал Коля, — при Всеволоде Большое Гнездо, расписывать начинали в двенадцатом веке, а не в пятнадцатом. Заканчивали при Иване Третьем. Да будет тебе известно, что Владимир в те времена величался «Мати градом русским», а Успенский собор «Храмом всея Руси»! В нем венчали всех великих князей на великие княжества! Во Владимире начиналось, а в Москве оформилось единение всех русских сил в борьбе с татаро-монголами, литовскими князьями, польскими интервентами, тевтонами — всеми нашими недругами того времени.