Снежный ком
Шрифт:
Пеэтер! Конечно, Пеэтер! Интересно, что ему тут среди ночи нужно, это же может вызвать подозрения… бестолково шлепали губы Калева. Он знал и не хотел знать!
Калева, здорового, сильного мужчину, охватило неодолимое желание удрать. Может, удастся как-нибудь выскочить из всего этого, убежать, как будто он ничего не видел. Забыть.
Они не слышали, как я пришел, стало быть, все в порядке, все в полком порядке, как все-таки здорово, что они меня не слышали…
Квартира в самом деле безмолвствовала. Еще пара шагов, и Калев в кухне. На столе стояла недопитая бутылка коньяка.
Снова захотелось бежать. Зачем он вообще пришел? Зачем его выпустили? Хорошо бы сидеть в прекрасном кресле с кожаными ремнями и ничего не знать. Он все не мог уйти. Один мудрый человек написал, что боль ревности единственная из всех известных в мире понуждает человека сделать все, чтобы она стала еще острее. Затаив дыхание, Калев прокрался к спальне. Дверь была приоткрыта.
Там они и были. Нет, во всем этом не было ничего страшного — просто двое спали. Самым обыкновенным и невинным образом: один, черноволосый, лежал на спине и мерно похрапывал, его не ахти какая чистая нога выглядывала из-под одеяла. Да, одеяло и Калеву было коротковато. Спала и Ильме. Очень добродетельно. Видал, спят, будто ничего не происходит. Ах, кто-то спит с моей женой? Ну и что? Что тут особенного: сон, по Павлову, защитная реакция организма. Пожалуйста, спите себе с моей супругой, только смотрите, чтобы…
И лишь одна мелочь неожиданно больно саданула Калева — нет, не то, что рука Ильме была на плече Пеэтера, нет. Обидно было другое: Пеэтер прислонил левую руку к стене. Ему, Калеву, такое не дозволялось — обои, видите ли, замусолятся. А Пеэтер дрыхнет — обои мусолит… Где же справедливость? Завтра, может быть, на этом месте будет лежать сам Калев. Завтра? Уже сегодня. Только вот… О господи, знал бы он, что еще стрясется сегодня?!
Дурак дураком стоял он в дверях и не знал, что делать. Наконец все же отступил и споткнулся об огромные башмаки Пеэтера. Этот Пеэтер мужик небольшой, а мослы — дай бог. Сорок пятый, не меньше. Утащить бы у него сейчас эти туфли, глупо улыбнулся Калев. Как он домой пойдет? В моих не разбежишься!..
Туки-туки Ильме, туки-туки Пеэтер!
Калев дошел до двери, лицо по-прежнему растягивала какая-то оцепенелая улыбка, и ему сделалось мерзко — того и гляди, стошнит. Только бы выбраться тихо! А может, остаться, схватить нож или топор? Но все было так постыдно и отвратительно, — Калеву нужно было время опомниться. Да и хорошенькое зрелище представлял бы он с этим топором: убийцы из него все равно не выйдет. Нет, прежде всего вон! Вон!
Ну, мажь воротам пяточки маслицем!
Вышел Калев тоже тихо, хотя дверь и скрипнула ему вслед.
В подъезде он начал жадно хватать воздух, как выброшенная на берег рыба. Он притулился спиной к стене и еще раз прочел на табличке свою фамилию — ПИЛЛЬ: дурацкая фамилия! Как раз для человека, которому наставили рога.
Бог мой! Обидней всего, что они спали так безмятежно, так невинно! Неужто совсем не боялись, что я могу вернуться? Грешникам полагается испытывать душевные муки, о ночном покое они могут только мечтать. Но чтобы
И тут он вспомнил — почта! У него нет ручки, и он дожидается ее за спиной престарелой дамочки в затейливой шляпке. Та приготовилась наклеить на конверт с адресом «Австралия» гигантскую марку с цветком. Могла бы хоть место освободить, ручки-то привязаны. Что же она тянет? Тетка растерянно смотрит через плечо, растерянно и зло. И Калев догадывается, что воспитанной дамочке неловко на людях облизывать марку. Он отходит в сторону, рраз! — совершает мадам проступок противу благонравия и притискивает марку к конверту, затем чинно подымается и бросает на Калева осуждающий взгляд. Теперь он может присесть. На бланке телеграммы он выводит: «Дорогая Ильме…» — и тут с разлохмаченного перышка срывается жирная клякса (разве одного этого мало, если подумать задним числом о предзнаменованиях?). Калев берет новый бланк: «Дорогая Ильме. Сегодня иду в министерство. Буду не раньше завтрашнего вечера. Твой Калев».
Ясно! Не отправь он эту телеграмму — возможно, все сложилось бы иначе. Ох, пусть бы эта тетка лизала свою лиловую орхидею до бесконечности! На кой мне понадобилось посылать такую благоверную телеграмму? «Твой Калев…» Вот он стоит, твой Калев, жадно заглатывает воздух и прижимает руки к животу.
Он прокрался вниз по лестнице (все еще крался!). Как хорошо, что все спят, что никто его не видит. А то ведь могут и спросить, куда он в такую рань. Что на это ответишь? Что на супружеском ложе все места заняты?
До чего я все-таки жалкий человек! Даже в такой роковой час в голову лезут крохотные и никчемные мыслишки! Мнил себя просветителем и рупором истины, а на самом деле — взрослый мальчик с петушиным голосом, у которого не сходится ворот пионерской рубашки. Большое дитя Калев Пилль!
Он вышел на крыльцо. Стало еще светлее: вот-вот взойдет солнце. И все так же тихо — торжественно, величаво, как он воспринимал это совсем недавно? Да, по-философски, по-уитменовски, по-рериховски тихо! И на тебе, что таилось за этой тишиной!
Ну не идиотство ли так стоять?! Надо бы кинуться обратно, рвануть дверь, зарычать… Куда только смелость подевалась! Еще вчера там, в старом городе, ее было не занимать. Там — да, а теперь он получил удар ниже пояса: ни вздохнуть, ни охнуть, как тот подонок, который, завидев милицейскую машину, насилу уковылял, держась за живот.
И взошло солнце. Во всей своей красе оно явилось освещать родные места Калева. Первые лучи приласкали машину Пеэтера, празднично засверкал ее никель, а за лобовым стеклом все крутилась мартышка с сигаретой.
Что же делать теперь? Калев не знал. Эту проблему за него решили ноги, которые понесли его по дорожке — нет, не в квартиру, а на станцию. Однако не успел он сделать и десятка шагов, как услыхал знакомый скрип: кто-то отворил окно. Калев замер, как ужаленный, он был уверен: это Ильме.
Калев через силу обернулся. У окна стояла Ильме. Их взгляды встретились. Ильме была в одной комбинации. Восходящее солнце высветило ее так ярко, что Калеву казалось, будто он различает даже лямочку, впившуюся в круглое плечо Ильме.