Снежный ком

Ветемаа Энн

Они молчали. Ильме у окна, он под окном.

А не завести ли ему по классическому обычаю серенаду под балконом? Комическую утреннюю серенаду, которую испанцы называют альборада…

Молчание нарушила Ильме. Она тихо, булькающе засмеялась.

— Что ж ты, муженек? Поднимайся, не бойся! Угостим тебя кофейком.

— Да стоит ли, — услышал Калев свой дурацкий ответ.

— Стоит, стоит, — усмехнулась Ильме.

Когда Ильме издевательски торжественно, с глубоким поклоном распахнула дверь, откуда-то из-за ее спины послышалась лихорадочная

возня. Это был Пеэтер, шустро натягивавший брюки. Ильме, казалось, забыла обо всем: она по-прежнему была в комбинации и босиком. Зато комбинация была самая красивая. Калев привез ее из Ленинграда — черно-красную, отороченную широким кружевом. Поначалу Ильме вроде бы даже стеснялась: точно такие в этих дурных журналах, что же Ильме — какая-нибудь там…

Когда Калев видел эту комбинацию последний раз? Кажется, в годовщину свадьбы.

— Пеэтер, иди глянь на моего суженого. Хотел деру дать. А квартиру нам оставляешь? — По ее щекам пошли красные пятна, такой Ильме он прежде не видывал. — Другой топор бы схватил, а он драпает… Или, может, продернешь нас с Пеэтером в поселковой «Осе»? Вот, мол, какие аморальные, обманывают передового культработника…

— Зачем ты так… вульгарна? — тихо спросил он. Странным образом Калев теперь был абсолютно спокоен — Ильме, что ли, передалось все его возбуждение. — Я… я и не знал, что ты можешь быть такой…

— Да что ты вообще обо мне знаешь? — почти орала Ильме.

Хотя нет, однажды Калев видел почти такую же Ильме. В магазин неожиданно приехал ревизор, а у Ильме не сошлась касса. Она честный человек, но в тот раз была не без греха — взяла на что-то из кассы, чтобы сразу же вложить обратно, да ревизор опередил. Тогда она кричала точно так же: зло и нелогично. Кричала оттого, что иначе разрыдалась бы. Накручивает себя, боится окончательно разнюниться.

Калев снял плащ. (Зачем? Непонятно.) Очень аккуратно повесил его на вешалку и стоял, не зная, что делать дальше.

В дверях показался Пеэтер. Его черные волосы ерошились, подбородок отливал синевой, брюки — словно корова жевала, а левый носок осклабился дырой. Он тоже выглядел не очень-то мужественно, скорее, наоборот: Пеэтер не мог оторвать глаз от пола, очевидно, крики Ильме были ему не по сердцу.

— Это… что тут толковать… С кем не бывает… ты и сам мужик… Прости, коли можешь… Это самое… — что-то вроде этого бормотал он, пялясь на свой драный носок. Калев понимал, что Ильме хотелось бы сейчас видеть совсем другого Пеэтера, обрести силу в сравнении, да непросто это было.

— Я… я сполосну лицо… если можно… — Пеэтер шмыгнул в дверь ванной, и оттуда сразу донесся шум воды.

— Накинь что-нибудь… Неудобно, — произнес Калев и шагнул в спальню.

— А мне неудобно, что у меня муж половая тряпка! — Но халат она все-таки накинула.

Калев Пилль сел за стол: не хотелось сидеть лицом к кровати.

— Вот, значит, как, — сказал он, чтобы что-нибудь сказать.

— Вот, значит, так, — передразнила Ильме и демонстративно

села на край кровати, как бы защищая их недавнее ложе.

— У вас это первый раз? — спросил Калев. На самом деле и это уже не имело значения, но молчать было противно.

— Пять лет! — сообщила Ильме. — С тех пор, как Пеэтер схоронил жену. Целых пять лет. — Ей хотелось выглядеть победительницей.

— А-а…

— Ах «а-а…»! Больше тебе и сказать нечего?

— А что тут скажешь.

— Да, пять лет я тебя обманывала. Ждала — вот сын вырастет, выложу тебе все — и привет. Теперь мальчик в техникуме, взрослый человек, уж он-то поймет, что из нашей совместной жизни больше ничего не получится и что я ухожу.

Ильме укладывала волосы. Когда она их поправляла, сверкнула ее подмышка, и на миг Калеву вспомнилась Магда, Магда с улицы Рабчинского.

— Я еще не старая. Хоть несколько лет поживу по-человечески, — выстреливала она. — А то всю молодость с тобой похоронила.

— Ну да, если любви нету…

— Ты же ребенок! Я… я и любила-то тебя как ребенка! А женщине хочется любить и мужчину! — И она опять гордо задрала голову. — Пеэтер, что ты там копаешься? — крикнула она.

— Я сейчас… маленько оправлюсь… Вытрусь, галстук одену…

— Дался ему этот галстук, — буркнула Ильме.

Калев обвел взглядом комнату. Их комнату. Когда-то она была их комнатой.

Жалковата, пожалуй: блеклый настенный ковер, полированный книжный шкаф, крошечный телевизор. Маленький буфет с чашками и рюмками. Еще стояла там австрийская керамическая кружка, подаренная родителями Ильме, — дурацкая аляповатая кружка, на которой, отхлебывая пиво, расплывался в ухмылке дородный дядька, чем-то смахивающий на Калева. Тоже мне, шут гороховый, подумал Калев. И все-таки это был дом, милый даже своей убогостью.

— Он, значит, больше мужчина?

Калев не утерпел, ему приспичило посмотреть и на кровать: одеяла скомканы, край простыни съехал на пол. Ильме, наверное, истолковала его взгляд по-своему и понизила голос:

— Тебе не понять… В постели — да, там ты тоже мужчина, да больше нигде.

— Нигде?

— Нигде. В остальном ты дитя. Сущий младенец. — В голосе у нее вновь зазвенели пронзительные нотки. — Женщине нужна опора. А какая ты опора со всеми своими бумагами, папками, картоном и пустыми словами? Да еще с тощим кошельком. Кто на тебя сможет опереться?

Удивительно, но все, что она говорила, полностью совпадало с мыслями Калева в вагоне. Вот-вот — груда бумаг и картонок…

— Тут ты, видать, права, — вырвалось у него.

Но Ильме не нужно было, чтобы правда оставалась за ней, ей надо было кричать. Смешно, конечно, но Калев решил пойти ей в этом навстречу и сказал:

— А у Пеэтера опять же и баня, и машина…

— И что же! — возликовала Ильме. — У любого стоящего мужика теперь есть машина и баня. По работе и плата!

Она только теперь заметила, наверное, сильно заплывший глаз Калева.