Снежный ком
Шрифт:
— Но ты же пришел сюда!
Калев почувствовал, что разговорами вокруг да около не отделаешься.
— Ну, я драмкружком руководил.
— Что ставили? — директор напирал, как на допросе.
— Ну, Лутса, Май Тальвест, детские вещицы, раз даже Чехова пробовали…
— Недурно, — отреагировал собеседник со скоростью компьютера, и снова Калев не понял, действительно ли директор считает это таким уж прекрасным.
— Теперь театры сами сюда наезжают, так что конкуренция… Но подумать можно… А как насчет музыки?
— Музыкант я никакой.
— По барабану-то стучать можешь? Или на этой — «скамеечке»,
— Ты что — сельскую капеллу планируешь? — Калев представил себя с дирижерской палочкой — приятная картина, ничего не скажешь. Но тут же признался, что дирижерского опыта у него нет.
— Да я об этом и не думал, — Андрес Пеэтсалу все улыбался.
Ах, он об этом и не думал… Перед мысленным взором Калева возникла иная картина: он, Калев Пилль, дубасит по этому яураму, или стукает, или что там с ним делают. Видение было настолько карикатурно, что… нет, все-таки не надо делать его, солидного человека, шутом.
— Я не музыкант, так руководитель и не должен сам все уметь. Что касается организаторской работы, опыта мне не занимать.
— Этого у тебя хватает. Инициатива тоже имеется… — согласился директор. — Нам бы еще какую-нибудь газету, настольную или стенную. Требуют, черти! С этим ты должен справиться. Раз в месяц, а?
— Справлюсь, отчего не справиться. — Пренебрежительное отношение Андреса Пеэтсалу к настольным газетам Калеву не понравилось, но он промолчал.
— Я еще и лектор. — Вот, уже нахваливать себя начинаю, поразился он. Директор тоже хорош: разглядывает тебя, словно лошадь на ярмарке. И ничего не поделаешь — это как зараза, еще и заскачешь, и заржешь, чтобы все свои стати показать.
— Ладно. Позвоню тебе во вторник. — И, мыслями уже далеко, он все-таки спросил Калева, как его дела вообще.
— Дак что дела, идут…
— …если подталкивать. — Опять Андрес Пеэтсалу досказал за него. — Будешь уходить — пошли следующего, Хельмута.
— Какого следующего? Какого Хельмута? — не понял Калев.
— Ну, кликнешь там ребятам, что я жду Хельмута. Привет!
Калев вышел из кабинета, так и не уразумев толком, что же, собственно, произошло: ведь он пришел прощупать почву, обговорить все обстоятельно, а тут прямо как у врача — раздевайся догола, да поживей!
Приглашение директора он передал. Обладатель длиннющих конечностей и такой же шевелюры кивнул и пошел. Значок у него на груди смело призывал: «Make love to me!»
Во вторник директор не позвонил, зато в среду утром в библиотеку по приказу Пеэтсалу, как он сказал, явился тот самый лохматый Хельмут и объявил, что директор велел Калеву, не откладывая в долгий ящик, начинать репетировать на яураме или на пастушьем рожке. По этому случаю заведут сельскую капеллу. На Калеве будут еще стенные и настольные газеты. Зарплата — двести плюс халтура. «Халтура» — звучит омерзительно (хотя словарь толкует ее просто как работу, выполняемую во внеслужебное время, а о качестве ее умалчивает), поэтому о ней Калев Пилль, естественно, ничего не спросил. А спросил, почему директор прислал сюда именно Хельмута. И в ответ услышал, что такого рода дела возложены теперь на Хельмута.
— Выделил тебе, значит, должность курьера? — пошутил Калев.
— Это вроде как прилагается. У заведующего Домом культуры такая беготня едва ли не самое
Калев Пилль кинулся судорожно рыться на полке, будто ему приспичило что-то найти. Под руку попалась карта внесения навоза…
— Жаль, вы не играете на каком-нибудь человеческом инструменте. — Фамильярному «ты» Калева новоиспеченный завклубом предпочитал «выканье». — А то взяли бы вас в компанию. В воскресенье в «Рассвет» ездили. Нынче председатели так и норовят переплюнуть друг друга: просили на человека по полсотни, дали по восемьдесят. Зато и наяривать пришлось до самого утра.
— Спасибо за приглашение, да только район не отпустит, — отрубил Калев. Хотел было добавить, что есть еще инстанции, где человека ценят по достоинству, где понимают высокие цели идеологической работы, но Хельмут опередил его.
— Ну, ясно, они вас здорово ценят. Огромный опыт. Незаменимый человек. — Это прозвучало предельно серьезно, но Калев готов был поклясться, что в душе Хельмут издевается. — Жалованье тоже, наверное, грех жаловаться? — допытывался тот, крайне почтительно глядя голубыми глазами на незаменимого библиотечного работника Калева Пилля. «Make love to me!» по-прежнему телепалось у Хельмута на груди.
— Деньги в жизни не главное! — проревел Калев Пилль. — Пусть твой директор сам тянет эту свою волынку!
— Ага, он как раз обещал и сам приступить к репетициям. Жаль-жаль, что вы к нам не придете… Вы бы здорово мне помогли… И волынка так славно вам подошла бы. Привет!
— …вы бы мне помогли…», «волынка вам подошла бы…» — в сердцах бубнил Калев Пилль. — Сопляк чертов! На такого и глянуть противно! — Тем не менее Калев смотрел ему вслед. Перед библиотекой стояла новая совхозная «Волга»-пикап. Хельмут подбросил на руке ключи, открыл дверцу, хозяйски пнул баллон и сел в машину. Блеснуло взметенное рывком облачко снега. Вот бы… да, с тем же успехом эта машина время от времени могла бы стоять под окнами Калева Пилля.
Поставить на культработу такого молокососа! Какая уж там культура! Гнусные роки да «делай любовь со мной!». А Калеву волынку и рожок в зубы! Он, девяностокилограммовый бугай, должен пиликать на дурацкой ребячьей дудке! Плеваться хочется! А много ль наплюешься?.. К тому же в библиотеке.
Он все еще судорожно сжимал карту внесения навоза, но гнев потихоньку переходил в грусть. Эта грусть не отравила горечью, а обволокла чем-то мягким, даже приятным. Никуда мне отсюда не деться. Он бессильно опустился на скамеечку у печки. Да и хочется ли ему уходить отсюда? По-своему здесь даже мило: утром придешь, притащишь охапку заснеженных поленьев и растапливаешь печь. Пока закипает вода, смотришь на огонь, расставляешь книги… Утром сюда редко кто заходит.
Калев закрыл трубу. Снова подошел к окну. Затуманившийся взгляд надолго задержался на сонном зимнем пейзаже. Далеко в поле снялись со снега какие-то большие птицы — тетерева или куропатки? В метельном облаке их крылья лучились удивительным темным светом. На гребень леса выползало зимнее солнце цвета деревенского масла.
Жизнь ты моя, жизнь, думал Калев Пилль, глядя прямо на солнце — смотреть было не больно; солнце стояло тусклое, ленивое. В горле что-то сладко щемило, и Калев с испугом понял, что это сосущее чувство приятно ему, что ему просто не хватало этого чувства.