Сними обувь твою
Шрифт:
Во всем, что касалось сестры, он был далеко не так скуп на слова, и его заботливые письма поддерживали и утешали Беатрису, которая очень в этом нуждалась. Ушибы, полученные ею при попытке спасти Бобби, все еще мучили ее, и она часто не могла подняться с постели. Миссис Джонс, по-прежнему ей преданная, стала совсем стара и слаба и теперь была уже не столько помощницей, сколько обузой; и хотя и денег и слуг вполне хватало, вести дом было нелегко. Когда Генри время от времени начинал пить запоем, это было тяжким испытанием не только для Беатрисы и детей, но и для него самого; к счастью, пока это случалось с ним сравнительно редко. Всякий
Всевозможные усовершенствования в хозяйстве, отношения с соседними землевладельцами, налоги, благотворительность, болезни арендаторов, расходы по имению – нелегко ей было со всем этим справляться. И хотя ей как мог помогал Жиль, а с годами и Артур и Глэдис, она зачастую выбивалась из сил.
Ее недуг постоянно напоминал о себе, но, как оказалось, нет худа без добра. Доктор потребовал, чтобы ежедневно после обеда она проводила два часа в постели, в тишине и покое. И этот вынужденный отдых помог ей вернуться к привычке каждый день читать, забытой за время долгой болезни.
Она опять взялась за труды французских философов, но смотрела на них теперь иными глазами, и они уже не казались ей ни скучными, ни далекими от жизни.
– Мне кажется, – сказала она однажды Жилю, – прежде я не была к этому подготовлена. Я просто не понимала их.
– Может быть, вы были слишком молоды.
Она покачала головой.
– Вы сейчас моложе, однако вы понимаете.
– Я? Но мне очень повезло. «Энциклопедия» была мни второй матерью. Я сидел на коленях у папаши Гольбаха, пока Дидро с моим отцом вели философские споры.
– Может быть, поэтому вы и стали таким прекрасным учителем?
– Учить может всякий, надо только любить детей. Вот у меня были прекрасные учителя. Всем, что во мне есть хорошего, я обязан им двоим. Им и «Энциклопедии».
– И один из них – тот священник с распятием?
Жиль кивнул.
– Отец Клеман. Это так странно. Мы обо всем думали по-разному: я отвергал все, во что он верил, – я ведь атеист; а все, что мне дорого, он предавал анафеме. Но все равно – мы были друзьями с самого начала. Зная его, невозможно плохо думать о людях.
– А другой? Он просиял.
– Другой… Жан де Карита. Он не учитель по профессии, и у него блестящее положение в севте, – это маркиз Кондорсе. Он математик.
– Как и вы.
– Eh, pas du tout. [16]
Он, сам того не заметив, перешел на родной язык и заговорил быстрее и свободнее.
– Что я? Фермер, овцевод, которого немножко обучили математике. Но Жан… Если бы вы его узнали, вы бы поняли. Он объяснил мне, в чем надежда человечества.
16
Ну что вы (франц.).
– В чем же?
– В просвещении. Вы говорите, человек – мерзкое животное. Но это животное способно совершенствоваться, мадам. Вот если бы вы
– Придется мне удовольствоваться тем, что я знаю вас, – сказала Беатриса. – По крайней мере в вас я вижу человека, который верит в человечество. Не стану притворяться, что я разделяю эту веру, но даже увидеть ее в другом – все равно, что вдохнуть ветер с моря.
Восемнадцати лет Гарри окончил школу и поступил в Оксфорд, где вел себя достойнее многих своих сотоварищей по старшему курсу. Он откровенно тяготился науками и мало чем интересовался, помимо спорта и светских развлечений; но его проказы были довольно невинного свойства, и он был всеобщим любимцем. Дик, все еще учившийся в школе, был много способнее, зато обнаруживал куда менее приятный нрав. В долгие месяцы летних каникул Бартон порой сотрясали грозы, причиной которых были частые столкновения Дика с Глэдис. Однажды девочка пришла к матери вся раскрасневшаяся, гневно сверкая глазами.
– Мне очень неприятно тебя огорчать, мама, но лучше тебе знать правду.
Я только что дала Дику пощечину.
– Ну, дорогая, этого делать не следует, даже если тебя очень обидели.
Глэдис ничуть не смутилась.
– Если ты не возражаешь, мама, не будем говорить про обиду. Я знаю, это очень нехорошо и не пристало настоящей леди, но я все-таки дала ему пощечину и, наверно, опять дам, если придется.
Она подумала минуту и прибавила с надеждой:
– Но, может быть, больше не придется.
Мать с трудом удержалась от смеха.
– Вполне возможно. И я не стану любопытствовать, что это была за обида.
Но, пожалуйста, если можно, впредь постарайся, чтобы тебе больше не приходилось ничего такого делать. Это, вероятно, очень полезно Дику, но не полезно тебе.
Подняв бровь, в точности как мать, Глэдис понимающе посмотрела на нее и кивнула. Они были большими друзьями, и им почти ничего не приходилось друг другу объяснять.
Дик, насколько Беатриса могла видеть, не помнил зла и не сердился на покаравшую его руку, и случай этот как будто забылся, но однажды, неделю спустя, Беатриса услышала под окном гневный голос Гарри:
– Слушай, Дик, хватит, надоело! Ты так изводишь Артура, что на той неделе Глэдис пришлось закатить тебе оплеуху. И я тебе в последний раз говорю: если ты не угомонишься, я так тебя отделаю, как тебе и во сне не снилось.
Беатриса высунулась из окна.
– Дик, ты не зайдешь ко мне?
Он хмуро повиновался.
– Сядь, – сказала она. – Мне очень жаль, но я слышала, что говорил сейчас Гарри. Придется предупредить его, что бы он был поосторожнее, когда окно открыто. Может быть, ты хочешь мне что-нибудь сказать. Дик?
Он насупился.
– Спроси лучше Гарри… или Глэдис.
– Ты же знаешь, я не стану их спрашивать. И знаешь, что, если бы я и спросила, они все равно ничего мне не скажут.
– Тогда спроси Артура.
Никогда еще он так не ершился. В голосе Беатрисы зазвучали вкрадчивые нотки, которых дети всегда побаивались.
– По-твоему, он скажет скорее других? Как видно, ты еще плохо знаешь Артура. У каждого из нас есть свои недостатки, но, по счастью, доносчиков среди нас нет. – Она помолчала, потом прибавила мягко: – Можешь мне ничего не говорить, если не хочешь. Если ты предпочитаешь, чтобы я забыла то, что услышала, я, разумеется, забуду, – это ведь не предназначалось для моих ушей.