Снова стать маленькой
Шрифт:
но каждый третий здесь – законченный болван,
нет ничего, тут абсолютный ноль
по меркам всем, критериям и пунктам.
быть может, здесь и нравится кому-то,
но, к сожалению, не нам с тобой.
Другой ли бог сидит на колумбийском небе?
видели ли вы колумбийское небо,
сплошь усыпанное звёздами,
зажатое меж двух горных цепей,
окружённое противостоящими армиями,
которые
делятся самыми сокровенными желаниями,
где утром большая чёрная женщина
сворачивает курице шею,
закидывает ее в ведро
и прямо так укладывает на сковородку,
с перьями и выпученными глазами.
где несчётные толпы голодных,
худых и нищих, плетутся вдоль трасс
бесконечными косяками,
сгибаясь от тяжести жизни,
судьбы, своего же скарба,
сгибаясь под ненужным дерьмом
набитыми рюкзаками.
все они рассеиваются по фермам и полустанкам,
заводят ещё больше детей,
забытых богом, никому не нужных,
чтобы те, подрастая, пополняли ряды попрошаек,
и наполнение даже ужаснее того,
что видать снаружи.
в общем, небо один в один,
как в любой другой точке земного шара,
тем более, что и полушарие такое же северное,
и звезда полярная путь освещает.
в конечном счете,
и бог на этом небе сидит такой же.
и не ясно, то ли он не видит,
что тут творится, то ли люди забыли, что он за всеми внимательно наблюдает.
Проект «Латино»
вначале было слово, и слово было «бог»,
и бог хотел нормально сделать, но не смог.
проект «латино», очевидно, ему не удался,
из-под контроля вышло все, и тут, и сям.
и глядя в ужасе блаженном на то, что сотворил,
на континент махнул рукой и вслух проговорил:
«вы дальше, хм, давайте как-то сами,
я дал вам реки, горы, океан и одарил лесами,
я дал вам почвы и дожди, какао и табак,
все это может запороть лишь конченый дурак».
и бог замолк, и начался полнейший беспредел,
тут каждый ладил быт так, как он сам умел,
и в общем, все бы ничего, если б хоть кто-нибудь
сумел бы их направить на адекватный путь.
вначале было слово, и слово было «бог»,
и бог создал Америку, но одолеть не смог.
Перуанские пляжи.
представьте Сочи без единого ресторана,
без магазинов, лавочек и таксистов,
только разруха, серость, пыль и бураны,
пеликаны да пустующая пристань.
вот вам – достовернейшая картина
перуанского побережья, хоть плачь, хоть
горы, бедность, пластиком заваленные равнины,
падай в холодную грязную воду и с веками слейся.
пройдись по улицам с фасадами обветшалыми,
приглядись, как люди живут, едят и общаются,
и собственные проблемы покажутся нелепыми, малыми
в сравнении с перуанским умением вести хозяйство.
Пунта дель Дьябло.
туристическая деревня, пустующая в несезон,
сосновый лес, подбирающийся к воде вплотную,
ни асфальта, ни супермаркетов, ни каких-либо модных зон,
только псы, нарушающие тишину ночную.
только крошка-причал с парой рыбацких лодок,
памятник неизвестному, неизвестно зачем поставленный,
невозможно вычислить ни страну, ни город, ни время года,
и время, тягучее, точно мазут расплавленный.
и вода – чуть дотронешься, сразу же сводит скулы
и закаты, яркие, пробивающиеся сквозь еловые лапы
и в любую погоду в воде – серферы и акулы,
и любое время – время любить и плакать.
Бесконечные города
в моем Берлине всюду звуки техно,
и молодость, и вечный шум шоссе,
и парки утром пьяные в росе,
и солнце падает на купол Рейха.
в моем Париже кислое вино,
Монмартр, Лувр, бедные кварталы,
сады, соборы, замки и вокзалы,
закрыть глаза и медленно идти на дно.
в моей мечте, в далеком знойном Рио,
все пьяно, весело, нелепо и смешно,
не жизнь – там карнавал сплошной,
и льются тонны ледяного пива.
в моем родном, названном в честь Петра,
уютно, громко и до слез знакомо,
все – часть меня, и все давно как дома,
мосты, рассветы, холод и ветра.
в моем Таиланде – золото и храмы,
в Ханое – грязно, в Лиме – суета,
такие разные, такие схожие места,
такие разные и вечные мы сами.
Стихотворение без конца.
чувства, к слову, застегиваются на зиплок,
чтоб никто не увидел, не уволок,
чтобы больше никто таких чувств не смог
раздобыть себе,
чтоб сидели все в зависти и злобе,
чтобы блюз вечерний на ржавой печной трубе,
чтобы город стал наконец тебе
хоть слегка родней,
чтобы нерв не пружинил, когда говоришь о ней,
чтобы не делалось тошно, если делается темней,
но ещё не горят фонари,
чтобы любовь проживала все тридцать три,