Снова три мушкетера
Шрифт:
— Habla usted frances? [27]
Испанец помотал головой и как-то неловко взмахнул руками. Очевидно, французский ему не был знаком.
— Me entiende? Que idiomas habla? Ingles? [28] — продолжал Атос.
В этот момент второй испанец сделал шаг навстречу мушкетеру и срывающимся голосом произнес:
— Si, senor. [29] Я хочу сказать… Боже милостивый! Неужели это и вправду господин Атос?!
27
Вы
28
Вы понимаете меня? Какие языки вы знаете? Английский? (исп.)
29
Да, сеньор (исп.)
Тут уже настала очередь д'Артаньяна:
— Одно из двух: или я сошел с ума, или… Черт меня побери, с каких пор испанские солдаты разговаривают по-французски с пикардийским произношением?
— Ох… ура! И господин д'Артаньян тут, ура! Я так и знал, что нам наконец-то повезет… Ура! — дико закричал пленный, причем его французский действительно выдавал в нем уроженца той самой славной провинции, которую упомянул только что д'Артаньян. — Теперь я ничего больше не боюсь! Ты слышишь, Гримо, — нам повезло! Я говорил… О Господи! Какая удача!.. — с этими словами «испанец» осел на землю, видимо, потеряв последние силы.
— Да это же и в самом деле Планше! — вскричал д'Артаньян, бросаясь к упавшему. — Настоящий Планше — целый и невредимый. Черт побери, скорее в лагерь! Я не могу снова потерять Планше, едва он нашелся.
Пока продолжалась эта сцена, Атос медленно приблизился ко второму пленному, которому он задавал вопросы по-испански.
— Почему вы не отвечали мне, Гримо? — спросил он ровным голосом.
— Не мог, сударь, — взволнованно отвечал Гримо, так как это действительно был он.
— Отчего?
— Без вашего разрешения, сударь, — почтительно кланяясь, сказал Гримо.
Глава сорок вторая
Сражение
Планше получил легкую контузию в голову, кроме того на теле у парня оказалось несколько синяков и царапин. Окруженный вниманием, он быстро пошел на поправку. Его кратковременный обморок был вызван скорее чрезмерными переживаниями.
В ту памятную ночь оба приятеля наконец по недосмотру командования оказались в одном дозоре и решили воспользоваться благоприятными обстоятельствами. Говоря попросту, Планше и Гримо давно собирались дезертировать и вознамерились рискнуть.
В ответ на вопросы своих господ Планше и Гримо отвечали, что в Новом Свете попали к испанцам в плен и, так как те постоянно ощущали нехватку солдат, а следовательно, и набирали наемников больше, чем кто-либо еще, оба в скором времени пополнили ряды испанских войск на новом европейском театре военных действий.
Выведывать подробности их приключений в Новом Свете у Гримо было совершенно бесполезно. Любой, кто задался бы целью узнать что-либо у этого своеобразного малого, должен был приготовиться вытягивать из него сведения до глубокой старости.
Оставался Планше. Однако хитрец под предлогом контузии уклонялся от рассказов. Стоило д'Артаньяну перевести разговор на их похождения в Америке, как его
Волей-неволей гасконцу приходилось отступать, что же касается Атоса, то он, как известно, был самым нелюбопытным человеком на свете. Он довольствовался тем, что снова нашел Гримо.
— Только потеряв лакея, — говорил Атос, — понимаешь, чего лишился.
Вскоре Планше поправился и теперь сопровождал своего господина, куда бы тот ни направлялся. Если д'Артаньян обходил траншеи, Планше шагал позади с мушкетом на плече. Когда гасконец отправлялся куда-нибудь верхом, Планше ехал рядом, положив тяжелый мушкет поперек седла.
Нечего и говорить, что верный Гримо тенью следовал за Атосом, и, если мушкетеры ехали вместе, а так бывало почти всегда, они со своими лакеями представляли маленький отряд, совсем как в былые времена.
Однажды Атос и д'Артаньяи, сопровождаемые Планше и Гримо, ехали бок о бок, неторопливо беседуя. Только что они переправились через По и теперь приближались к линиям испанских аванпостов. В их намерения входило определить, насколько испанцы продвинулись к северу от Казале — главного города маркграфства Монферра, который они безуспешно осаждали.
Атос был настроен по обыкновению философски и вполголоса говорил д'Артаньяну:
— Вот увидишь, д'Артаньян, — испанцы снимут осаду. Им туго приходится после поражения их союзников. И тогда начнется то самое бессмысленное занятие, о котором я тебе говорил еще в Париже. Мы станем гоняться за ними по всей Ломбардии, доберемся до Мантуи, получим удар в спину от имперцев, не успев оглянуться, мы снова окажемся под Казале, если не еще восточнее, соберемся с силами, получим подкрепление, вытесним неприятеля из Монферра…
— Ах, Атос! По-вашему, остаток жизни мы обречены провести на бивуаках.
— Бивуаки победоносной армии не самое плохое место в этом мире, невозмутимо отвечал Атос. — По мне и это годится, было бы в лагере доброе вино.
С тех пор как Портос распрощался с ними, а Арамис таинственно исчез, сказав случайно встреченному д'Артаньяну лишь несколько неопределенных фраз, Атос сильно изменился. Мушкетер по-прежнему выглядел, как благородный вельможа, кем он, вне всякого сомнения, и являлся. Но в облике его все чаще сквозила усталость и какая-то опустошенность. И хотя в лучшие свои дни он оставался «великим Атосом», д'Артаньян с тревогой замечал, как меланхолия, ранее лишь временами затуманивавшая взор его друга, теперь постоянно становится его спутницей и как, желая развеять ее, Атос опустошает одну бутылку за другой, погружаясь в еще большую меланхолию.
Теперь гасконцу случалось видеть своего друга в таком состоянии все чаще. Д'Артаньян чувствовал, что этот человек, почти начисто лишенный эгоизма, испытывал потребность постоянно проявлять щедрость своей незаурядной натуры.
Потеряв двоих друзей, Атос потерял многое из того, что привязывало его к жизни. Этот человек, дружбой которого гасконец справедливо гордился, должен был жить не только и не столько для себя, сколько для друзей.
Будучи одиноким и, по-видимому, имея причины не поддерживать близких отношений с родственниками, Атос дорожил тем, что называли в Париже «четверо неразлучных», и глубоко переживал расставание с друзьями, хоть и не показывал этого внешне.