Сны Флобера
Шрифт:
— От тебя несёт, как от псины! Господи, твой запах… Я вся увязаю в нём, я воняю тобой. Я сошла с ума, нюхаю тебя, как блаженная. Как люблю этот запах!
Марго включила горячую воду.
— Ну, что, моя рыбка золотая, будем купаться?
Ванна всегда успокаивала нервы, не зря же она называла её собственной «нирваной». Она решила поставить пластинку с песенками Вертинского, пока будет отогревать в горячей воде своё застывшее сердце. Никто никогда в жизни не догадается искупать её в ванне с розовыми лепестками, как это придумал он, её покоритель
«Он любил меня или играл в любовь?» — спрашивала себя Марго. Если это была игра, то искренняя, неподдельная. «Какой смысл ему любить меня? Зачем он пришёл, с какой целью?» — задавалась Марго глупыми вопросами, будто у любви есть какой-то иной смысл, кроме самой любви. Орест жил инстинктивно: если любится, значит, любится; а когда разлюбится, тогда разлюбится, поэтому бессмысленно спрашивать и уверять в любви.
Осенью море уходило от берегов, обнажало дно. Марго подумала, что её душа обмелела и её корабль сел на рифы — обломки любви. Она стремилась присвоить любовь Ореста, посадить на цепь. За этой корыстью скрывалась не ревность, а страх перед чувством потери, чувством внезапной пустоты, к которой нужно будет заново приучать себя. Орест оберегал её, был её берегом.
В отличие от Марго, мир Ореста был разомкнутым: он разбегался, как круги на воде. В некотором смысле Марго была вроде того самого камня, который вызывал эти круги — свойство жизни Ореста. Пока камешек скользил на поверхности воды, пока они чувствовали соприкосновение, это называлось любовью. «Быть камнем и быть кругом на воде — вот где спрятан ключик счастья, ключик от совершенного бытия!» — вдруг осенило Марго. В глазах её радостно запрыгал, замельтешил солнечный зайчик. Имя Ореста стало разбегаться кругами, вибрируя огромным «О», голова её закружилась, предметы задвоились…
Это озарение Марго объяснила пониженным давлением.
У неё были все основания считать Ореста легкомысленным, поверхностным, неглубоким, безнадёжным. Не из любви, а из желания сохранить покой и равновесие, Марго пыталась прикормить, присобачить Ореста к своей каморке, где, оставшись одна, лишенная чувственной любви, физического прикосновения, тепла мужского тела, стала спрашивать себя: «Почему Господь нуждается в нашей любви, почему он нуждается в нашем сострадании, а мы только в его милости, в его снисхождении?»
Она привстала из ванны, взяла чашечку остывшего кофе, отпила; затем взяла с полки бритвенный прибор.
— Свой уголок я убрала цветами, — пропела Марго.
Марго вспомнила мамины сентенции.
— Подруженька моя, так хорошо не бывает, это не к добру.
— Ты просто завидуешь! — резко ответила Марго. — Ты, ты, ты ведьмачка! У твоих ног поклонники не переводились. Я знаю, ты изменяла папе и всё такое, а мне ты отказываешь в счастье! Ты это говоришь из вредности! — заводилась Марго, надрывая горло плачем.
— Неправда, я говорю так, потому что знаю мужчин. Они любят сильней, когда на них не ведешь глазом, это бьёт
— Какой ошейник! Он щенок. Ему резвиться надо еще! — вяло отговаривалась Марго, скривив губы.
Так, как вылизывал её этот щенок, никто никогда не вылизывал. Она боялась всяких шоферов с большими волосатыми руками; предпочитала инфантильных интеллигентов вроде Содомского, тридцатишестилетнего коллеги по кафедре азиатского факультета.
Она поднялась из ванны, словно розовый куст, стряхнувший капли дождя. Её белое тело облепили лепестки шиповника. Отражаясь в зеркалах ванной, она представила, как одним непрерывным движением руки художник нарисовал её силуэт на овальной чёрной амфоре с длинным узким горлышком. «Я — роза — не — для — кого».
Выходя из ванной, взмахом руки, когда накидывала на себя халат, она опрокинула с комода китайскую фарфоровую вазу, подаренную на день рождения Орестом. Ваза разлетелась на семь черепков. Их ещё можно было склеить. Марго собрала черепки и сложила в картонную коробку из-под обуви, где хранились её старые синенькие туфли, купленные давным — давно на выпускной вечер. Кажется, им было больше лет, чем Оресту сейчас.
Марго щурилась от солнечных бликов. Прилетела сорока, покрутила головой, огляделась по сторонам. Она украла стёклышко и понесла его в своё двойное гнездо на фонарном столбе. Марго окинула воровку недобрым взглядом. Вдруг она икнула. Кольнуло в предплечье. «Кто-то вспоминает, неужто он, мой негодяюшко?» — промелькнула безнадёжная мысль, словно рыба — вьюн, зарывающаяся в илистое дно обмелевшей реки.
Какими скудными щедротами было одарено одиночество Марго! Почему-то на память приходили только обидные пустяки — иверешки; прошлого, вонзившиеся в её сердце.
Марго села в кресло напротив балконной двери и принялась распускать свитер, связанный когда-то для Ореста — не мягко, не плавно, а резко, рывками, словно она вкладывала в эти движения своё чувство отмщения или отчаяния.
… Точно так же нервно дёргался состав поезда, на котором уезжал Орест. Марго стояла в темноте на перроне. Её рука сделала усилие, чтобы помахать ему на прощанье, но безвольно упала, как раненый ибис, отставший от стаи навсегда, навсегда, навсегда…
ВЛАДИК СЛУШАЕТ ГОЛОСА
…Поезд тронулся и покатил — плавно, без толчков, без лязга вагонных сцеплений, медленно набирая скорость. Вместе с ним тронулся опустевший перрон, где замерла Марго с чёрной кожаной сумочкой через плечо; её левая рука держала за запястье правую руку. И пассажиры, и сочинитель, и читатели, и персонажи, и провожающие — все тронулись (слава Богу, что ещё не умом).
Марго продолжала стоять напротив окна — в платке, повязанном под подбородком, в длинном коричневом пальто и полусапожках, не смещаясь ни на дюйм. Единственное движение — согнула ногу в колене.