Сны Флобера

Белых Александр Евгеньевич

На этот раз его возбуждало не тело Тамары, а острота пограничной ситуации, в которой он оказался по милости Владика. Валентин, желая быть соблазнённым внуком Тамары Ефимовны, подобно тому, как был соблазнён в поезде один из трёх акробатов из рассказа Владика, прочитанного им сегодня в дневнике, мучился страхом потерять влечение к женщинам и потому сильнее любил Тамару.

— Ты необыкновенный, ты чудо! — шептала она.

И Валентин радовался. В своих руках он держал не её тело, целовал не её губы. Руки, которые ласкали его, были чудовищно чужими. Он воображал, что в комнате во флигеле спят два мальчика, вероятно, обнявшись, или дурачатся, как хотят, и он ревновал их обоих к своим страхам.

Утомлённый

любовными трудами, Валентин откинулся на спину и стал быстро погружаться в сон. Тамара была несколько удивлена, что он не поцеловал её на ночь, не пожелал спокойной ночи. Обычно они засыпали в обнимку. Она взяла его за широкое запястье, ласкала волоски, локоть, предплечье. Его мускулы были расслаблены. Женщина чувствовала, что этой ночью она в надёжных руках; о завтрашних ночах ей не хотелось думать. «Что мне завтра? Я счастлива сейчас, я любима. Никто не отнимает его у меня, он со мной, рядом».

Могла ли она мечтать, что в свои годы будет так счастлива?..

Валентин сначала грубо обошёлся с Владиком. Он выскочил из комнаты и побежал вдоль берега. Владик сидел на камне, обняв колени. Море отливало латунным блеском, ровное — ровное, похожее на только что выплавленное олово, пугающее казнью. В горле у Флобера пересохло. Поднимался едва заметный пар, от него веяло теплом.

Валентин проснулся оттого, что кто-то гладил его живот. Он почувствовал возбуждение, но когда очнулся, то обнаружил Владика за возмутительными действиями. Он толкнул его, Владик упал на пол, затем вскочил и убежал. Спросонья Валентин удивительно трезво оценил ситуацию. Его сердце колотилось и возмущалось. Это произошло в первую ночь их приезда на Рейнеке.

Он последовал за Владиком и сказал ему:

— Будем считать, что ничего не было.

Он взял своего соблазнителя за плечи и прижал к груди. Владик разрыдался. Его слёзы еще больше смутили Валентина. Он растерялся, стал утешать Владика. Вдвоём они вернулись во флигель, и в темноте, которая располагала к откровениям и признаниям, Владик поведал свою мелодраматическую историю с убиенным другом, которая от начала до конца была вымышленной. Валентин расчувствовался до слёз.

Владик не знал причины своего несчастья, поэтому выдумывал истории, в которых был жертвой, придумывал себе смерть и таким образом жалел себя, как всякий обделённый любовью. Как ни странно, Валентин услышал в этих вымыслах действительно страдающее сердце, обещал быть его другом и покровителем.

Происшествие на море, когда Владик едва не утонул, убедило Валентина в том, что мальчик на грани катастрофы, и это еще больше обеспокоило его. Владик ощущал себя жертвенной фигурой. И неважно, какие причины — подлинные или вымышленные — принуждали его так чувствовать. Валентин не был грубым по натуре, ведь работал он всё-таки рабочим театральной сцены и в своих поступках не был таким инстинктивным, как Орест. Он обладал чувственным и мягким сердцем. Видимо, в какую-то часть его тела — тимоса, или френа, или стетоса — был заброшен крючок странной любви, соединив боль и наслаждение, лишив при этом нуса — воли, светлой мысли и решительности. Приманкой послужила жалость и сострадание. Ещё больше — жажда власти над близким человеком. Где-то подспудно он понимал, его власть над Тамарой иллюзорна. В любви не бывает равноправия.

Появление Феликса насторожило Валентина. Он не знал, что такое мальчишеская любовь и тем более — ревность. Скорее всего, Валентин ревновал к самой ситуации, когда он утрачивает своё влияние на Владика и перестаёт быть нужным ему, его место занимает кто-то другой. Одним словом, он ревновал к своей роли. Нельзя же это назвать физическим влечением? Поскольку у него не было другого объяснения его новому чувству, не обозначенному никаким словом,

он обозначил его словом «желание». Однако желать мальчика физически — это было противно его прежнему опыту и сознанию. Быть желанным, быть соблазнённым, как мальчик в повести «Сатирикон» Петрония Арбитра, то есть во сне, представлялось ему оправданным, что позволяло сохранить моральное равновесие. «Приехав в Азию на иждивение квестора, я остановился в Пергаме. Оставаясь там очень охотно, не столько ради благоустройства дома, сколько ради красоты хозяйского сына, я старался изыскать способ, чтобы отец не мог заподозрить моей любви…» Близость не гарантировала утверждение его влияния на Владика, но, будучи слабым читателем, он находил культурологическое оправдание тому, что Пушкин называл «вежливым грехом». Он объяснял свои смутные чувства примитивно, примерно таким образом: «Ну, раз такое есть в книгах, то это позволено и в жизни». Как всякий наивный человек, он путал книжные вымыслы с жизнью.

Он запутался не в чувствах, а в словах. Они спутали его чувства. Ночь путает их еще больше. Его желание возрастало… Ночью приходят чудовища. Он проснулся и, стараясь не разбудить любимую женщину, вышел во двор. Сверчок под домом, услышав шаги, притих. Потом снова запел. Валентин прошёлся вдоль берега, на поляне фыркала лошадь. Камешки под ногами хрустели, как косточки пальцев, когда Владик потягивал их в раздумье, сидя за печатной машинкой, а Валентин лежал на кровати и изучал его чуть согбенную спину, мысленно проводил пальцем по позвонкам. Он пересчитывал на его спине родинки, словно звездочёт. Они были крупными. Валентин посмотрел в небо. Оно напоминала изъеденный молью старый плед, просвечивающий многочисленными дырочками.

Иногда Владик залезал на табурет с ногами, сводил вместе лопатки и становился похожим на египетскую птицу Кху, восседающую в двойном гнезде. Он не спрашивал, что сочиняет Владик, просто смотрел, облокотившись на подушку рукой и положив на неё голову.

Валентин вышел к окнам флигеля. Одна створка окна была приоткрыта, но занавешена шторой. Странно, ему казалось, будто с ним повторяется событие, случившееся когда-то, что он уже заглядывал прежде в это окно и знает наперёд, что увидит в нём. Валентин загадал. Не нужно было и загадывать, ведь там спят в обнимку Владик и Феликс, закинув ногу за ногу, спят невинным священным сном, утомлённые солнцем, морем, скачками, забавами. Будто он не знает какими. Будто он не был мальчишкой…

Валентин отодвинул занавеску. Из окна напротив пробивался ночной свет фонаря, горящего за пределами их двора, на обочине дороги, огибающей залив. Стол, печатная машинка. Тонкий луч света прорезал тьму, разделив комнату на две половины, на две бездны. В одной половине сумрак, и в другой половине сумрак. Два сумрака были похожи друг на друга, как близнецы. Два сумрака на весах вечности. Их объединял тоненький фонарный луч, проникший между штор на окнах. Только этот луч видел Валентин. Больше ничего.

В сумраке комнаты спали его чудовища. Постель была пуста — только отброшенная простынка. Глубокая вмятина. Она сохраняла тепло. Валентин, перепрыгнув через подоконник, погрузился в неё, закрыл глаза, слушая вороватое биение сердца. Всё пугало: безрассудный поступок, воображение, шаги снаружи, ржанье лошади. Полоска света пересекла его живот, словно стрела, вонзившаяся в тело Себастьяна. Куда они подевались? Дверь скрипнула, постель прогнулась. Подвинься! Спи, спи! Валентин жмурил глаза, боясь открыть, притворяясь спящим. «О, мой Гитон, мой рыцарь бедный! Защиты алкаю твоей. Под сенью мышц твоих победных спокойней мне и веселей…» — вспомнились ему стихи, надписанные на книге Петрония Арбитра. О, нет! Это Феликс. Felix, Felichita, Felix, Felichita! Felix! Felatio! Furioso! Furioso! Furioso…