Сны Флобера
Шрифт:
— Господи, для кого это я наглаживаю?
Так она наполняла смыслом свое рутинное небытие. Вытирая пыль на комоде, заставленном безделушками, и с картин, развешанных по стенам, она приговаривала:
— Пыль забвения, долой!
Потом она долго натирала зубной пастой медный кувшин с длинным горлышком и крышкой и широкую медную чашу для фруктов. Третьим предметом из этого набора была узкая ваза для цветов. Розы давно высохли. Эти вещи, украшенные восточным резным орнаментом, она привезла из Ферганы. Орест был большим выдумщиком. Когда его охватывало желание, он просил её (иногда умолял) потереть нежно рукой о горлышко кувшина, затем изображал себя освободившимся из заточения джинном, совершал с ней стремительные путешествия в страну
— Вспоминай, когда будет скучно в дни одиночества! — сказал он.
— Ты что, хочешь меня оставить? — спросила она, взглянув в его большие глаза, и пригладила пальцем его густые брови.
— Нет, а вдруг потеряюсь, как твоя собачка! — насмешливо ответил Орест.
Вечером, переделав уйму дел, Марго села за вязанье. Она примерила кофточку, приложив к плечам, а потом нечаянно обронила на колени. Вдруг она схватила её и прижала к груди. Так прижимают родного, близкого человека. Никогда в жизни, даже в детстве, Марго не тискали, не прижимали, не говорили обычных ласковых слов, вроде «моя рыбка, моя пташка». Отец считал, что это размягчает характер, а жизнь суровая… Марго стало грустно, и она разрыдалась. Лицо запылало. Было уже темно, день закончился.
— Сон не в руку! Пустые хлопоты — отчаялась Марго. — Ожидание просочилось песком сквозь пальцы.
Она взглянула на ладони. Пальцы нервно дрожали. Синенькие венки дёргались от усталости:
— Это ж надо столько утюгом махать!
Черно — белый телевизор убаюкивал популярными гипнотическими сеансами. Марго убавила громкость. Она включала радио или телевизор только для того, чтобы отвлечься от сводящего с ума звона в ушах. Это была взрывоопасная тишина. Если бы можно было взять эту тишину и разорвать в клочья, как она рвала свои дневники, стихи, бумаги — свидетелей отчаяния Марго! Она сравнивала себя с подводниками. Один студент, служивший во флоте, как-то рассказывал Марго, что когда субмарина после многомесячного пребывания под водой всплывает на поверхность океана, то первое желание, которое возникает у тех, кто вышел наружу, это накричаться во всё горло, взорвать тишину, наполнить лёгкие пространством. И ещё она подумала: «Не так ли Бог раздирает себя, чтобы докричаться до людей?»
Она не стала перестилать постель, решив сделать это на другой день, после того, как примет ванну, почистит свои фазаньи пёрышки, сделает маску, покрасит волосы. Марго ополоснула лицо холодной водой, щёки продолжали пылать. «Хоть лепёшки выпекай на моих щеках, такие горячие!» Переодеваясь в ночную рубашку в голубых васильках, она погладила свой живот, осмотрела себя в зеркале, полюбовалась красивыми бёдрами.
Ночью ей приснился большущий, белый — пребелый каравай. Этим караваем была баба, но Марго точно знала, что это она сама, хотя наблюдала со стороны, как забавная чёрная собачка, сеттерок, обнюхала её со всех сторон, а потом подняла заднюю ногу и пописала. «Он пометил тебя, значит, ты принадлежишь ему», — разгадала она во сне свой сон. И еще подумала: «Хорошо умирать в таких снах!» Она брела в ромашковом поле, собирая цветы, чтобы сплести венок для своей собачки, которая, виляя хвостом, бежала впереди. Её любимый сеттер заливался лаем, но она не слышала его. Потом она перестала чувствовать запах. Налетел ветер, и все ромашки склонились в её сторону. Что-то жалобное было в них. Баба — каравай превратилась в перекати — поле. Марго ничего не могла понять, но сознание подсказывало, что это просто сон, и она подумала о времени: «Который час?»
Марго никогда не путала сны с реальностью, но любила перетасовывать их. Иногда ей казалось, что её жизнь — это чей-то смутный сон, тайнопись которого ей предстоит разгадать. Когда на душе бывало скверно, она утешалась наивной мыслью, что когда тот, кто видит её жизнь как свой сон, проснётся, то все её боли снимет как рукой. Женщина никогда не задавалась вопросом, почему именно он, которого именовала сновидцем, должен проснуться, а не она, Марго.
…Осень —
Уже много лет её жизнь протекала в треугольнике: Тигровая сопка, Покровский парк, Орлиное гнездо. Было это осенью или весной? «Он припёрся ко мне домой», — раздосадовано фыркнула Марго. Осенняя листва на дубах ещё зеленела. «Моя жизнь как ворох опавших листьев…» Она чувствовала, что кто-то вмешивается в её мысли, и незаметно стала разговаривать с ним. Её собеседником был кленовый листик, и мама, и сеттер, и незнакомец, и литературный герой переводимого ею дневника одной хэйанской придворной дамы, и бог весть кто ещё. Неведомый сновидец знал о ней больше, чем она сама. И она недолюбливала его. Кто это был?..
Она предпочитала оставаться тайной за семью печатями, а если этой тайне суждено быть записанной на бумаге, то желательно невидимыми чернилами или другими знаками, вроде пиктограмм. Так она и жила нераспечатанной, как бутылка с письмом, странствующая по волнам, пока не появился Орест…
Он шёл из глубины парка наперерез Марго. Курчавый и небритый. В пальтишке. Тёмные волосы собраны на затылке пучком. Держа под мышкой виниловые пластинки, он немного сутулился. Они не видели друг друга, каждый был занят своими мыслями. Едва не столкнулись лицом к лицу.
— Здравствуйте, Маргарита Юозефовна!
Это был её двоечник. Она сразу приняла воспитательно — педагогическую стойку, на всякий случай, как её воображаемый охотничий пёс. Ей не понравилось, как он произносил её отчество. Он так тщательно артикулировал, что его чувственный рот слегка перекосило. Ей показалось, что он насмехается над ней. За глаза её звали просто Юзя, или Юстас.
— А, здравствуй! — неохотно ответила она и хотела было пойти дальше своей дорогой, но вспомнила, что он не сдал ей реферат.
Она пожурила его, посоветовала подготовиться к семинару, потом на её лице появилось выражение, будто она что-то припоминала, и взглянула на конверты с пластинками, она спросила.
— А что это у тебя за пластинки?
— Да так, Дебюсси, Равель, Чюрлёнис, — обнажив свою щербину, с улыбкой произнёс он.
— Ты слушаешь классику? — неподдельно удивилась Марго.
— Почему бы нет?
— Никогда бы не подумала!
По правде говоря, она принимала его за форменного профана. К тому же от него неприятно попахивало, иногда не могла определить запах. Он сидел на последнем ряду, а в конце лекции простодушно спрашивал: «А кто такой Идзанаги?», когда целый час она надрывала голосовые связки, читая лекцию об космогонических японских мифах, изобилующих эротическими сюжетами. Она слышала, что он из тех студентов, кого принимают в университет по сиротской квоте, поэтому была снисходительна к нему, несмотря на раздражение. Она велела ему подготовиться к следующему семинару.
— А вы любите Брамса? — лукаво спросил он, слегка наклонив голову, подобно её воображаемому сеттеру.
— Да, люблю, — сказала она. — В своём исполнении, на пианино, — добавила она с чуть заметным кокетством.
— Правда? Как хочется послушать, у меня нет пластинки. Я тоже люблю хорошую музыку.
— Купи абонемент в филармонию, — суховато посоветовала она.
— Хорошая идея, — скучно ответил он.
Марго была удивлена. «Ой — ля — ля! В этом олухе есть какая-то загадка», — иронически заключила Марго. Они попрощались. Она побрела дальше. Она не знала Чюрлёниса. Её самолюбие было задето. Ей даже показалось, будто её воображаемая собачка укусила за запястье. «Что-то руку ломит, отложение солей, наверное». Чувство уязвлённого самолюбия связалось с именем Ореста.