Сны инкуба
Шрифт:
— Окей, — сказала я таким же тщательно-нейтральным голосом. — Начни с чего-нибудь другого.
Он помотал головой:
— Не знаю, как это сделать.
«Что сделать?» — чуть не заорала я, но сдержалась. Только терпение у меня никогда не было бесконечным, и я знала, что если Ричард будет телиться и дальше, оно лопнет. Или я взорвусь. Тут мне пришла в голову мысль, что если начну разговор я, он присоединится.
— Давненько уже я не видала, как ты бесишься, — сказала я.
— Мне жаль, что так
— Это не упрёк, Ричард. Я хотела сказать другое: твоя ярость ощущается по-другому, чем в первый раз, когда я её наблюдала.
Он посмотрел на меня:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ощущается — ну, на вкус, — как моя собственная ярость. Не как твоя.
Теперь я завладела его вниманием:
— Не понимаю.
— Не уверена, что сама понимаю, но смотри: Ашер мне говорил, что Жан-Клод стал более беспощадным, потому что я — его человек-слуга. Но когда Дамиан стал моим слугой-вампиром, я обрела часть его самообладания. Приобрести можно лишь то, чем может поделиться твой партнёр.
Он смотрел на меня, и печаль его слабела, сменяясь задумчивостью. Где-то там прятался острый ум, беда только, что Ричард не всегда его использует.
— Окей, понял.
— Если Жан-Клод получил мою практичность, и стал безжалостнее, то что получил ты? Я получила от тебя часть зверя и жажды мяса. От Жан-Клода — жажду крови и ardeur. А ты что получил от нас?
Он задумался.
— Жажду крови от Жан-Клода. Кровь для меня почти так же привлекательна сейчас, как и мясо. А раньше не была. — Он изменил положение, сел на полу по-турецки. — Мне последнее время легче говорить с тобой мысленно, а вчера я вмешался в твой контроль над зомби.
Он поёжился, будто ему неуютно стало от этой мысли. Что ж, я его понимаю.
— Но телепатия и эта история с зомби — свежая вещь, Ричард. А что ты получил с самого начала?
Он нахмурился, глядя в пол.
— Не понимаю…
— Что если ты получил какую-то часть моего гнева?
Он поднял глаза.
— Твой гнев не может быть хуже ярости зверя.
Я засмеялась, несколько веселее, чем он до того, но не намного.
— Ох, Ричард, ты столько времени провёл у меня в голове и все ещё в это веришь!
Он упрямо мотнул головой:
— Человек не способен на такую безрассудную ярость, как зверь.
— Ты много изучал людей — серийных убийц? — спросила я.
— Сама знаешь, что нет, — буркнул он.
— Не надо дуться, Ричард, я просто пытаюсь сформулировать мысль.
— Тогда сформулируй.
— Так вот, это именно то, о чем я говорила. Ты сейчас говоришь больше похоже на меня, чем на себя. Ты легче сердишься, а меня рассердить стало сложнее — почему? Что если ты получил немножко моей гневливости, а я — твоего спокойствия?
Он снова покачал головой.
— Ты
Мой черёд настал мотать головой.
— Ричард, ты все ещё думаешь, что люди лучше ликантропов. Не знаю, где ты набрался таких мыслей.
— Люди не едят друг друга.
— Ни фига, ещё как едят.
— Я не говорю о культурах с ритуальным каннибализмом.
— Я тоже.
— Сравнение ликантропов с серийными убийцами мне тоже не облегчает ощущение от того, что я — ликантроп.
— Я не о том, я только хочу сказать, что люди бывают так же переполнены яростью и одержимы разрушением. Разница в том, что вервольф для этого лучше приспособлен. Если бы у человека были клыки и когти, как у вас, то мы — или они — были бы столь же разрушительны. Не по недостатку желания, а по недостатку возможностей люди не так страшны, как оборотни.
— Если это твоя ярость, Анита, тогда это ужасно. Это хуже всего, что мне приходилось ощущать. Это вроде безумия. Быть такой злой почти все время — не могу поверить, что в тебе такое было.
— Без прошедшего времени, Ричард, могу тебя уверить. Мне давно уже пришлось смириться с тем, с чем приходится работать.
— Что значит — «приходится работать»?
— Значит, что в самом моем сердце лежит эта глубокая, зияющая, бездонная пропасть чистой ярости. Может быть, я с ней родилась. Знаю только, что заполнить её очень поспособствовала гибель матери. Но эта пропасть со мной, сколько я себя помню.
Он замотал головой:
— Это ты только так говоришь, чтобы мне легче было.
— Зачем мне говорить неправду, чтобы тебе было лучше?
Злость как по волшебству наполнила его глаза. Только что они были надёжно-карие, и вдруг потемнели, как у серийного убийцы.
— Спасибо, большое спасибо за напоминание, что я для тебя больше ни хрена не значу.
Я покачала головой, уронила руки на колени.
— Если бы ты ничего для меня не значил, совсем ничего, Ричард, мы не были бы сейчас наедине в этой комнате.
— Ты права, прости. Я просто вдруг дико разозлился.
Он попытался потереть руками плечи, но кровавые царапины сильно заболели.
— Ты говорил, что хочешь облизать раны, так давай. Меня это не трогает.
— Меня трогает.
— Нет, Ричард, тебе легче станет, если ты раны оближешь. Тебе понравится, и вот это тебя и беспокоит. Не то, что тебе этого хочется, а то, как тебе от этого хорошо станет.
Он кивнул, уставясь на свои руки.
— Я пытался принять своего зверя, Анита. Правда пытался.
— Я эмоционально была с тобой, когда ты поедал оленя. Чувствовала, как ты счастлив в облике волка. Ощущение было такое, будто ты своего зверя принял.