Сны на горе
Шрифт:
Похороны
…на нашем маленьком кладбище у открытой могилы Алика играл оркестр и говорились красивые речи. Был солнечный, как будто бы праздничный день поздней осени. Гроб без стука опустили на мягкие сосновые лапы в сухой песок, и даже комья о крышку не стучали – только шуршало, будто утекал песок в узкое горлышко огромных песочных
Мама напряженно вслушивалась в этот звук, заглушаемый музыкой, – оркестранты играли не похоронную музыку, а украинские народные песни, так что гуляющие рядом в лесу заглядывали на звуки и оставались с нами.
Когда на свежий желтый холмик положили последний венок, его окружало уже немало горожан кроме нас, семьи, и бронзоволицых друзей.
И все признали, что это был хороший конец.
Я ничего не рассказала маме о том, как умер Алик. Но разыскала в Киеве профессора, которому тот самый Остап Непийко самолично и срочно доставил прощальное письмо брата.
По каким-то неведомым признакам старичок-профессор сразу признал во мне сестру, обнял и без слов заплакал. Был он таким сухоньким и так мало в нем было полнокровного людского, что я тоже заплакала, как будто бы в поле под деревом.
Он рассказал, что уже много лет брат каждый отпуск проводил с ним в занятиях. А пришел брат к нему по объявлению в газете, еще во времена обучения в институте – пришел, чтобы профессор помог ему избавиться от заикания.
– Но поверьте мне, даже когда он не пел, а говорил со мной, он не заикался. Я предложил ему спеть, чтобы полностью освободить дыхание и избавить его от страха звука. Когда он запел, я заплакал, как плачу сейчас. Потому что это был редкий голос. Редкий, загубленный голос – конечно, с ним надо было заниматься с детства, ему нужна была консерватория, а не эти его камни, ему нужна была Италия – он мог бы радовать мир.
Слезы текли по сухонькому лицу, и он стирал их маленькими, как птичьи лапки, ладошками.
– Поверьте мне, милая барышня, Концевич всегда сумеет отличить Божий дар от яичницы – так я сказал когда-то комиссару, который требовал, чтобы я сделал из него
– Вы ему больше, чем брат, – только и сказала я.
И мы опять заплакали.
Это было до похорон, оркестр мастеров на которые прислал из Киева Концевич.
И долго еще в нашем утопающем в тополях и пыли городке вспоминали, как играли на похоронах геолога.
Отца на похоронах не было.
Как только пришла весть о смерти Алика, он тут же лег в госпиталь – на обследование. Отец панически боялся смерти, и все, что могло навести на мысль о ней, тщательно исключал из своей жизни. Он не приходил на могилу к сыну, оправдывая это тем, что его сердце не выдержит.
Мама со своим сердцем днями простаивала у холмика – сначала занесенного желтыми листьями, потом укрытого белым снегом. Она не расчищала – все, что делала природа, было для нее правильно и даже священно. Но именно в эти дни, как хорошо, по общему мнению, она ни держалась, в ее глазах появилось выражение, какое бывает у пойманных в клетку птиц – куда-то вдаль, мимо всех. Ее зеленые глаза стали как покрытое льдом озеро – не пускали вглубь, а волосы из высокой прически спадали вокруг лица, как сложенные крылья.
Весть о гибели Ана спустя год она просто не захотела принять за реальность – это я поняла позже, а тогда меня просто пугало то неподвижное спокойствие, с каким мама переживала этот удар.
Поскольку Ан был известный художник на Украине, его гибель – тем паче во время пребывания в Доме творчества – наделала шуму, завели дело и немало попортили маме крови, как и мне, в той комнате с задыхающимися часами.
Конец ознакомительного фрагмента.