Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

Трифонова Ольга

Когда взяли курс на восток, к дому, он сказал, раскуривая трубку:

— Я выполню твое задание, хотя оно невероятно тяжело…

Но шлюхой ставши невзначай, По правилам теперь гуляй. На всё есть свой устав…

Вот так… Я встречусь с консулом и дам гарантии, о которых он, наверняка, беспокоится. Но моим ответом будет — «нет».

Была еще встреча — в Кингстоне. Ненужные мучительные три дня. В Нью-Йорке на квартире какие-то люди все упаковали и увезли в Сиэтл. Петр

Павлович спешил. Его выслали через месяц после их отъезда.

В те дни приснился странный сон: она на пароходе, должны проехать через Босфор, но Босфор перегорожен полосатым шлагбаумом. Красные и белые полосы.

Детка сказал:

— Правильно. Я давно говорил, что мы приедем во Владивосток, чтобы потом — через всю страну.

В Сиэтл Генрих прислал телеграмму на немецком. Как всегда из «Фауста»:

Где б ни был я В какие бы пределы ни скрылся я Она со мной слита

И в первом, самом дорогом письме рисуночек: он смотрит вслед пароходу. Очень похоже: большая голова, во рту трубка.

Вот это письмо. Забыла, ведь в углу еще один рисунок — она, горестно склонившаяся над письмом, волосы распущены. Как это у Пушкина — «…сидит неубрана, бледна, письмо какое-то читает и тихо слезы льет рекой, опершись на руку щекой». Да уж… и волос нет, и слез больше нет, и жизнь закончилась. Ну и для чего все это было? Детей нет. Нет близких, нет подруг, потому что — какие же подруги, когда тайна. И тайны уже нет. Все понятно. Генрих не знал, что смотрит вслед пароходу, увозящему самые важные детали бомбы, ведь никому и в голову не пришло досматривать ее груз, груз одной из самых популярных и уважаемых дам Америки, попивающей чаи с женой президента.

Везут мебель и работы скульптора, которого позвал на родину сам дядя Джо.

Это была его гениальная идея — сделать бомбу руками американцев, чтобы потом украсть ее.

Поэтому Бурнаков сказал: «Пускай делают». Они там, в Москве, уже знали о работе над чудовищем. Еще в тридцать девятом. Все началось с Лизаньки, с милой тихой Лизаньки. Она была у них на крючке, и ее Руди тоже, и Лео с его братом в шарашке… Смешно, но Генрих говорил, что и брат Маревы живет в Саратове, может, и Марева… Я схожу с ума! Но Лулу не случайно приезжала в сороковом к Лизаньке и Руди. Она имела инструкции взять Отто в проект, и Руди взял к себе Отто, потом притащил его в пустыню. Генрих помог по моей просьбе, и Отто оказался в самом сердце проекта. Этот скучный очкарик, в тщедушной груди которого билось сердце льва!

Что-то двигалось в полутемном углу. Дрожащей слабой рукой она подняла тяжелую бронзовую настольную лампу, осветила угол. По трубе отопления медленно спускался, как акробат по канату, Сталин. Такой, каким она видела его в Кремле, — хмурый низколобый старик. Ее охватил ужас, и она бросила в него лампой.

Хоть бы одна сволочь остановилась, нет, катят мимо, кто с шофером, кто сам за рулем. Писатели гребаные, понастроили дач, загородились заборами, по вечерам гуляют, неужели на ту мутоту, что пишут, можно так хорошо жить? Летом с Генкой Спириным перекрывали у одного крышу, он, правда, расплатился нормально и еще книжку свою подарил, рассказы про жизнь. А чего про нее читать — вот она жизнь: он тащится по снежному месиву, а они едут мимо.

А почему бы не подвезти,

хотя бы до шоссе, одет чисто, не воняет, яйца, правда, болят жутко, но ведь они об этом не знают.

Проехал тот, что дарил книгу, в окне мелькнуло опухшее татарское лицо. Не остановился. Ну и правильно, забыть не может, как они с Генкой обед им испортили.

Они перекрывали крышу, а у того на веранде сидели гости. Мебель черная, резная, по углам цветы живые, букеты из роз и лилий, бабы красивые, стол ломится. А им в обеденный перерыв даже по миске супу не предложили, вот они и уселись на перекур прямо перед окнами. Курят и смотрят. Одного из гостей корежило сильно. Все поглядывал в их сторону, а лицо нехорошее. Он и ушел вскоре, и бабу свою увел, хотя она и упиралась. Пошли к себе восвояси на соседнюю дачу, не выдержал, значит. А другие — ничего. Ели, пили, смеялись, но хозяин запомнил, больше их не зовет.

Февраль — самый гнусный месяц. Дороги — сплошная глубокая колея, по бокам сугробы. Это здесь, а когда от Жуковки к санаторию — тропа обледенелая. Сегодня чуть не проспал на дежурство, мать еле-еле растолкала. Как всегда злая по утрам, на нем да на Кате срывается, больше не на ком. Когда идет мимо Кати, шипит: «Ишь, устроили дом отдыха!» Дура мать, злая дура, ведь видно, что Катя помирает. Лицо как простыня, всю ночь кашляет, выплевывает в кусочки туалетной бумаги и складывает в пакет, чтоб в сортир потом на двор отнести, а утром встать не может. Нет у нее сил встать.

Но он посылает мать подальше и за себя, и за тетку.

Сегодня послал в смысле «..твою мать» и самому стало смешно — то есть бабушку свою. Катя потом слабым голосом: «Нельзя так, деточка, нехорошо». Сам знает, что нехорошо, но вчера притащился из Ватутинок часа в два.

Сначала скакал на танцах в ГДО, но какая польза скакать, если потом не с кем пойти трахнуться?

Военный городок, здесь опасно, какой-нибудь папаша-прапор руки-ноги потом переломает. А он, можно сказать, девственник. То, что было один раз в армии, можно и не считать. Даже и не разобрал толком, что к чему в том сарае на окраине поля, где убирали картошку. Деревня Кулаковичи у черта в жопе. Вся их гордость, что скульптор там какой-то знаменитый родился. Их водили как-то в этот музей — фигня! Странно, что запомнил название деревни, а как девку звали, не помнит. Деревня была рядом с частью, а девку, вспомнил, звали Маргарита, и дала она за плитку шоколада.

Часов в девять подскочил Генка и сказал, что среди танцующих замечена та, из поселка академиков, черненькая, худая. Она даже солдатам дает в подвале, и ему точно даст. И что важно — совершенно бесплатно, даже шоколадку не надо покупать, у нее папа академик, на фиг ей шоколадки. А провожать — все равно по дороге.

У нее были блестящие черные волосы до пояса и раскосые глаза. Он влюбился сразу и теперь не знал, сможет ли после танцев позвать ее в подвал четырнадцатого дома, как порекомендовал Генка. Но она сама уверенно пошла к блочной башне, как только вышли из ГДО.

Пришлось стоя; в другом углу пыхтела и стонала на топчане другая парочка. Было так здорово, что он не мог никак от нее оторваться, она и не возражала.

Через поселок шли, спотыкаясь от усталости. Фонари не горели, но луна светила ярко, и колея была видна. Шли молча, потом она остановилась и сказала: «Дальше не надо». Справа чернел остов пожарища, слева светились окна ее дома и хрипло лаяла собака.

— Здесь сгорел человек, — сказала она зачем-то.

Ну сгорел и сгорел, ему что за дело. На ее очень белом лице выделялись только глаза и рот с размазанной помадой. Он вспомнил, что перед танцами урвал в Военторге рулон туалетной бумаги для тети Кати. Вытащил из кармана, оторвал кусок.