Сны под снегом(Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина)
Шрифт:
Уходишь?
Иванов — предатель.
Комитет приговаривает предателя к смерти.
Не могу, Нечаев, уволь, это ведь мой товарищ.
Передаю тебе решение комитета; ты еще колеблешься?
Ночью, в парке земледельческой академии, безусый Николаев с чахоточным Успенским хватают осужденного за руки; он пытается вырваться, кусается; стреляет сам Нечаев; в пруд, ряской заросший, бросают труп; Нечаев, что мы наделали; покарали предателя; смыкается ряска над мертвым, над живыми смыкается ночь.
Через четыре дня полиция
Еще верят в него, гордятся, что выполняли его приказы, и счастливы, что он сумел убежать; ненадолго, его ведь выдаст Швейцария и на этот раз он в самом деле погибнет, но те, революции разбазаренный капитал, верят, что случится иначе; вернется великий Нечаев, раздует пожар, отечественное зло испепелит, кровью черной омоет, и возникнет новый мир, в котором.
Это для этого мира.
Для этого.
Для какого мира, Нечаев?
Вы хотите, чтобы я поверил, что через эти мерзости.
Ничего не хочу, уважаемый литератор, в кресле, над белым листом.
Что мне до вас и что вам до меня.
Правда, что у меня общего с Нечаевым.
Моя бабушка была урожденной Нечаевой.
Вздор, он сын лакея, крепостного Шереметевых.
Что меня связывает с Нечаевым.
Ненависть.
С Богом моей юности, Белинским; с Петрашевским, наставником и другом; с красавцем Спешневым, в голосе которого я услышал свист гильотины; с Чернышевским, видящим вещие сны за стенами крепости; с Нечаевым, который не нанес врагам удара, но руки запачкал кровью товарища; с ними вместе и с них моя неостывающая ненависть, которая не умеет поджигать и убивать, а лишь умеет язвить и сочинять двусмысленные сказки; вы понимаете, Нечаев, каким ныне правом.
Отвернувшись спиной к судьям: не признаю вашего трибунала; не хочу ваших защитников; не признаю правительства, министров, царя; замыкаются ворота крепости; ах, существовал ли в самом деле Нечаев — не тот во мне, который мне возможно пригрезился — что за страшный сон, у меня руки в крови, не хочу, воды, не тот путь! — в самом ли деле существовал этот человек?
Как же я могу его осудить, когда им, тем, которые его судят, принадлежит мое осуждение.
Как мне брезговать им, когда брезгую теми, что с чавканьем и шипеньем ползают вокруг.
Как мне отречься от Нечаева, если.
Но как мне принять его, страшного и омерзительного?
Как мне признать тот мир, в котором законом будет его воля, холод и пренебрежение?
Выбирай, мой почтенный литератор.
Изгоняй бесов, как Достоевский, и пади в иудины объятия — или согласись на Нечаева.
На какого еще Нечаева?
Это легенда, не знаю никого с таким именем, это в Глупове безумном его кто-то выдумал, чтобы найти предлог для усмирения.
Реален лишь труп, но мало ли у нас трупов.
Еще цензор, у которого отвоевываю в винт четверть ереси; вы снова выиграли, Александр Григорьевич;
Нечаева не было и быть не могло.
И без него достает призраков.
Ах, как вы благородны, господин литератор.
Как горой стоите за правду.
Сколь высокие доводы взвешиваете в чувствительной совести.
Я ждал тебя, призрак.
О, в самом деле, неужели ты помнишь.
Что же еще могло бы тебя вызвать сюда кроме моей памяти.
Память других.
Этих прекраснодушных либералов, которые не видели вас живых, но точно знали, какова суть ваша.
Красноречие тебе не изменяет.
Восхищение Аввакума бормотанием: а крестное знамение, тремя перстами сотворенное, троицу из Апокалипсиса означает — змею, скотину и лжепророка, А она змея суть дьявол, а лжепророк — патриарх московский, а скотина — злой царь, который зло милует, а равно и лесть.
А я, глаз на глаз с расколом, варварство и насилие видел, не оппозицию.
Значит ты не знал другого варварства и насилия.
Ваша святость, в дебри провалившаяся, гордыни полная и жизни мрачно противоречащая, большим меня наполняла отвращением, чем попов распутное равнодушие.
И поэтому.
Какие же другие мотивы могли меня склонить.
Ведь ненамного раньше (ты знаешь про эго, призрак), когда мне было приказано усмирить бунт, я уклонился и в рапорте встал на сторону возмущенных крестьян.
Это похвально.
Брось иронию, призрак. Если ты тот, за кого я тебя принимаю.
Я тот. Рассказывай.
Сам знаешь, как это было. Ведь по следам твоих показаний я путешествовал по шести лесным губерниям, достиг скитов на реке Лупе и Леле, где из болот поднимались тлетворные испарения, в Ножевске и Осе самозванных патриархов допрашивал, в Казани же при обысках, которые проводил бешеный Мельников, присутствовал, чтоб вернувшись с восемью томами дел.
И что же было в этих делах, скажи.
Истина, совсем для вас неприятная.
Чиновничьей твоей добросовестности истина.
Нет, человеческой моей совести.
Лишь часть ее я поместил впоследствии в губернских очерках.
Ты был вынужден, чтобы оправдать свои действия.
Какие действия? Разве я над кем-нибудь издевался, как Мельников. Разве я, по его примеру, сочинял проекты, чтобы из сектантов усиленней набирать рекрутов, или детей отрывать им от лона.
Можешь еще гордиться, что ты, как Мельников, не крал икон во время обысков.
Снова ирония. Не к лицу она тебе, моя тень.
С иронистом ведь разговариваю. Признай, что в этой истории достаточно забавных страниц. Хоть бы та, что в твои папки с делами даже никто не заглянул, ибо когда ты вернулся, времена изменились. Или взять карьеру Мельникова: он стал литератором, вас называли рядом в разборах господствующего направления. Но о расколе он писал с большей нежностью, чем ты.