Сны Сципиона
Шрифт:
После этого африканская конница напала на наш центр. Легионы были окружены. Гемин успел развернуть последнюю шеренгу, и пехота встретила конницу так, как должны были встретить наши резервы из союзников. Мы бились в окружении, понимая, что все уже проиграно.
Через несколько часов сечи легионеры, измотанные и уставшие, практически уже не оказывали сопротивления. Единственное спасение, что осталось для нас, — вырваться из этого кровавого месива, из этой каши, пробиться и уйти. Погибнуть — означало сегодня предать Город. Эмилий Павел остался где-то впереди — живой или уже мертвый, мне было неведомо. Я пытался выбраться из окружения и увести с собой людей, хотя бы конных: мы изнемогали в давке, а не в битве.
Потом ко мне протиснулся военный трибун Луций Публиций и выкрикнул, что конница и пехота на нашем левом фланге вся перебита. Что было далее… Нас буквально поволокло яростной силой — будто морская волна, стремясь к берегу, тащила
Я попытался как мог построить своих легионеров в круг [41] и решил пробиваться к реке. О том, что самые большие потери армия несет, когда пехота пытается удрать от вражеской кавалерии, мне было хорошо известно — отец говорил мне об этом не единожды, и сегодня мне предстояло это увидеть воочию. Гай Лелий после того как конь его пал, держался подле меня. Гай был ранен в ногу, я усадил его позади себя на Рыжего, велев прикрывать нас щитом с правой стороны, и мы ринулись на прорыв. Нам повезло — в какой-то момент стена из стоящих легионеров раздалась, и мы смогли двинуться вперед, но тут же напоролись на врага. К счастью, это было всего лишь несколько африканских всадников. Строй нападавших здесь истончился. Мы с Луцием ударили на всадников с яростью, которой от нас не ожидали. Спатой я отрубил африканцу руку вместе с мечом, Публиций опрокинул своего противника вместе с конем. Мои легионеры сохранили пилумы и теперь били им в морды коней [42] . В следующий миг мы устремились в образовавшуюся брешь. Занятые истреблением наших воинов, африканцы отступили под внезапным напором, уверенные, что беглецов нагонят и перебьют нумидийцы. Так мы сумели пробиться из окружения.
41
Круг — иначе, каре.
42
Этот рассказ о битве несколько разнится с предыдущими воспоминаниями — здесь Сципион почему-то не рассказывает о встрече с раненым консулом, к тому же Лелий, судя по всему, лишается коня несколько позже (Эмилий Павел уже далеко впереди). Видимо, спустя столько лет Сципион не смог точно воссоздать перипетии того рокового для Рима дня.
Я перестроил свой крошечный отряд, теперь главной задачей было добраться до реки. Мы пустились в бегство. Луций Публиций скакал впереди, я за ним. Со мной уходило человек тридцать, в основном пехотинцы, я велел им бежать изо всех сил. К счастью для них, это оказались ветераны, приученные проходить тридцать миль зараз с оружием, и я направлял их — но не к малому лагерю, а к реке. Несколько африканских всадников попытались нас преследовать, но залп пилумов заставил их позабыть о нас. Местность, где прежде стояла наша конница, теперь почти полностью обнажилась, и только трупы всадников и лошадей устилали поле. Где-то они образовали настоящий вал, и мой Рыжий перепрыгнул это препятствие, едва не сбросив нас с Лелием, когда копыта заскользили в крови [43] .
43
Этот рассказ о битве несколько разнится с предыдущими воспоминаниями — здесь Сципион почему-то не рассказывает о встрече с раненым консулом, к тому же Лелий, судя по всему, лишается коня несколько позже (Эмилий Павел уже далеко впереди). Видимо, спустя столько лет Сципион не смог точно воссоздать перипетии того рокового для Рима дня.
Сзади, перекрывая шум дальней схватки, послышались яростные крики и ржание лошадей. В тот миг я подумал, что нас настигают и это конец. К счастью, я не поддался паническому ужасу, от которого люди теряют голову. Помню, возникла лишь одна мысль: кто-то останется верхом на Рыжем, а кто-то спешится и постарается умереть доблестно. Впрочем, выбора тут не было, и я знал, что спрыгивать на землю придется мне — Лелий был слишком серьезно ранен, чтобы меж нами можно было кидать жребий. Я оглянулся: отряд нумидийцев окружил полсотни беспомощных беглецов, что вырвались
Я крикнул: «Скорее!», и пустил Рыжего крупной рысью, устремляясь к броду. За мной кинулись остальные. Гиканье нумидийцев подхлестывало их, будто злой плетью. Пехотинцы старались не отставать от конных. Одному парню, совсем измотанному, я позволил держаться за луку [44] седла и тем спас.
Оставалось надеяться, что мы успеем достичь большого лагеря и получить там поддержку. В лагере стояли в основном триарии — самые испытанные и опытные бойцы. Спасти десять тысяч триариев из лап Ганнибала — эта мысль показалась мне в тот миг весьма заманчивой.
44
У римского седла луки были в виде рожек — два рожка впереди, два рожка сзади.
Когда мы перешли реку вброд, я вздохнул с облегчением — мы еще не спаслись, но у нас появилось немного времени — мы опережали преследователей. Надежда прибавила сил: к воротам пешие буквально летели. Мой Рыжий то и дело переходил на тряскую рысь, а Лелий у меня на спиной стонал от боли и ругался. Я отдал ему свою флягу — на дне еще плескалось немного влаги. Никогда, пожалуй, ни один путь, ни один дневной переход по жаре и в пыли не казался мне таким длинным, как тот путь к лагерным воротам. Я видел их впереди, но они, будто заколдованные, не приближались. Я подивился, что префект лагеря не выслал вперед конную разведку. Потом сообразил, что наверняка высылал, но Ганнибаловы отряды перехватили наших всадников. К счастью для нас, поблизости не оказалось вражеских конников. Но это пока…
Наконец мы очутились подле лагерных стен, и нас заметили.
— Публий Корнелий Сципион! Трибун второго легиона! — выкрикнул я. Вернее, прохрипел. Но караульные и так должны были опознать римского военного трибуна по доспехам и украшениям на коне, если разглядели, конечно, под слоем крови и пыли.
Ворота нам открыли, но не сразу. Те долгие мгновения, что мы ждали подле стен, я передумал всякое, я даже полагал, что нас вообще могут не пустить внутрь. А потом нас настигнут нумидийцы и перебьют у самых лагерных ворот. Сопротивляться мы не могли — все были слишком измучены, многие оглушены камнями балеарских пращников, кто-то ранен. И все изнемогали от жажды. Картины возможной гибели казались реальными, но почему-то не трогали меня — как будто я рассматривал фрески с легким любопытством, отмечал кровавость увиденной сцены и отворачивался, не испытывая ни страха, ни сочувствия. Все мои мысли были заняты одним: что сделать, как попасть в лагерь, как потом по возможности быстрее из него уйти. Оборонять лагерь от нынешней армии Ганнибала у нас не было никакой возможности. А то, что мы не смогли нанести пунийцам серьезный урон в битве — в этом я не сомневался.
Наконец меня лично окликнул префект лагеря, узнал и велел открыть ворота. Едва створки распахнулись, как мой отряд ринулся внутрь — первым делом все побежали к бочкам водоносов. Но как выяснилось, воды в лагере запасено было мало, нам дозволили лишь наполнить фляги — и только.
— Ну что, победа? — спросил меня префект лагеря.
Несколько мгновений я смотрел на него молча — очень хотелось сказать что-нибудь ядовитое. Но на ум ничего не приходило — лишь бешеная ярость душила меня.
— Разгром, — выдавил я наконец. — Надо послать гонца в малый лагерь и тут же отходить в Канузий, — предложил я. — Ганнибал медлить не станет. Есть надежда, что его всадники будут рыскать по полю в поисках добычи и добивать раненых, а в сумерках — пировать. Или просто дрыхнуть. Поутру надобно их ждать близ лагеря. Но я задерживаться здесь не собираюсь. Есть только эта ночь, чтобы отступить. Готовь своих людей, в первую стражу [45] мы выступаем.
Префект ничего не ответил, и я по глупости решил, что он со мной согласен.
45
Имеется в виду первая из четырех ночных стражей. Ночь делилась на четыре стражи, когда менялись караульные.