Сны Вероники (сборник)
Шрифт:
Несмотря на то, что большинству людей было бы невозможно представить себя выставленным на обозрение сотни любопытствующих или равнодушных глаз посетителей ресторана, работа подходила Натали идеально и была уравновешивающим звеном в её безумно напряжённой жизни. Напряжённость, в основном, была следствием изнуряющих её душу и сердце отношений с одним молодым человеком. Про себя она звала его молодым человеком лишь потому, что он был моложе её. Про него же она говорила подругам то, что соответствовало её настроению на данный момент разговора. Любовь к нему, или, как Натали однажды призналась самой себе – болезненная привязанность – занимала
Он часто доводил её до истерики тем, что, в очередной раз, мог прийти, броситься в ноги и клясться в вечной любви, как в бреду повторяя, насколько любит её, хочет быть с ней и что никогда её не оставит, а через некоторое время удалялся, исчезал, пропадал, а когда вновь возвращался, то молчал, как будто ничего и не говорил до этого, как бы потеряв дар речи от предательства перед ней. Но через несколько дней, опять было искреннее вставание на колени, преданный взгляд и зароки «больше никогда…». Она же, терзаемая противоречивыми чувствами, опять прощала и – принимала его.
Он же не просил прощения, он не требовал понимания. Он сам, вероятно, не знал, что с ним происходит и как какая-то часть его позволяет случаться тому, что происходило на протяжении уже нескольких лет, без возможности выскочить из этого замкнутого круга: встречи, клятвы, отдаление, раскаяние, возвращение и неудержимый новый срыв. А Натали, в свою очередь, с каждым новым витком этого жуткого круга, испытывала вначале облегчение, потом панический страх потери, переходящий в истерику и, как результат, бессилие от невозможности остановить этот кошмар. Всё это переливалось в какой-то животный страх, переходящий в ужас, и Натали чувствовала себя, как та собака Павлова.
Когда-то она вычитала, что кроме известных успешных опытов академика и его команды, был ещё один, менее знакомый широкой публике. Вначале этот опыт повторял уже известную версию: собачке давали еду и одновременно звонили в колокольчик, закрепляя тем самым связь между двумя раздражителями. Затем собачку били током, одновременно включая при этом яркий свет. Эксперимент заканчивался тем, что у подопытной вырабатывался условный рефлекс: при звуке колокольчика собака выделяла слюну в предвкушении еды, а при ярком свете – в ужасе забивалась в угол, боясь удара током.
Об этом опыте известно всем, еще со школьной скамьи. Но, мало кто знает, что неугомонные исследователи продолжили эксперимент: теперь на звук колокольчика собаку стали бить током, а при свете лампы – давать еду. Говорят, что бедное животное сначала пыталось понять человеческую логику, но в какой-то момент начинало в безумной панике метаться по клетке, проявляя все признаки невротического поведения, а затем ложилось на пол и уже больше ни на что не реагировало.
Так и Натали, в какой-то момент начала чувствовать, что приближается к такому состоянию, когда и она, как та собака Павлова, не имея возможности понять логику происходящего с ней, просто упадет и станет безразлична ко всему.
Именно поэтому, ей, как никогда и никому другому, спасительно подошла работа статуи.
Теперь, когда Натали работала, все мешающие чувства и даже мысли о наболевшем, на какое-то время, замирали, переставая течь в её измученном сердце. Да, да – именно в сердце, потому что именно там мысли оседали горечью и тоской, каким-то образом быстро минуя голову, где по общепринятому мнению они и обитают. Тогда как Натали верила, что её мысли
Но всё-таки особенно удачные из них, посещающие её, она старалась записывать и радовалась им, как радуются приходу дорогих гостей. То была радость с примесью искреннего детского восхищения, как радуется ребёнок неожиданно подаренной ему игрушке.
Однажды, во время работы, наблюдая за рекой мыслей текущих через неё, Натали осенило: она поняла, что и с сердечной болью, переживаниями или другими душевными травмами можно поступить так же, как с тяжестью нелепо поднятой руки – просто перестать думать о них! А потом, перестав думать, – просто отпустить.
Музей вина и хлеба
Они расстались, и ночи её стали длиннее и тягостнее, а сны короче и мучительнее. Говорят, что мы все видим сны, но не всегда их запоминаем. Иногда она думала, что лучше бы не помнить ничего из того, что было. Но где-то глубоко внутри она чувствовала, что нужно пройти и через эту нескончаемую, иногда полную абсурда, а нередко наполненную необычного смысла череду сновидений, пережить невыраженные чувства и события, сказать невысказанное и сделать несделанное.
И начала она принимать лекарство, именуемое мужчины, и запивала его любовью, чувствуя во. рту привкус горечи. Но лекарство делало своё дело, оно глушило боль и одиночество и обладало приятным побочным эффектом: тешило самолюбие и наполняло гордостью эго.
Однажды ей приснилось, что он позвонил и сказал, что находите я в музее вина и хлеба. Даже во сне она недоумённо пожала плечами. Он сказал, что ему там хорошо. Она проснулась, и его слова витали роем назойливых мушек над всем, что бы она ни делала в тот день. И вдруг её осенило: у слова вина есть и другое значения, а хлеб делают из МУКИ и если переставить ударение, получится чувство, для которого мозг, оперирующий лишь образами и ассоциациям, нашёл такую лазейку самовыражения. И её душа зарыдала от осознания того, что она чувствует его боль…
И опять прошло время, как вода обтачивает камни, сглаживая боль и обиду от уже давно несуществующих воспоминаний, и ей снова приснилось, что он ей позвонил. Утром, после ночи, проведённой с другим мужчиной. Ей приснилось, что она не ответила, увидев его номер. Ей приснилось, что она подумала: «И зачем и кому это нужно? Мы же решили остаться Друзьями…» Но даже и в дружеские рамки не входят телефонные звонки после бурно проведённой ночи с другим. Ей приснилось, что она об этом забыла… потому что это был просто… сон… но она не знала, что именно.
Спасибо маме
Мне повезло с мамой. Так говорят. На самом деле никто не помнит, что это мы сами выбираем себе родителей, время и место, где, когда и у кого родиться. Маму свою я полюбила ещё до своего рождения, притянулась к её душе и любовалась ею, оставаясь ещё невидимой для неё. Родившись, я смотрела на неё, как бы впитывая в себя её образ, перебирая взглядом все чёрточки её лица. Особенно же меня тянула к себе теплота её улыбки и любовь, струящаяся из родных глаз.
Когда я была маленькая и совсем беспомощная, мама чутко реагировала на мои состояния, будь то голод, страх, дискомфорт или просто усталость и старалась дать именно то, в чём я нуждалась.