Сны женщины
Шрифт:
– Как я тебе? – вертит она головой.
– Мыло «Кармен», – смеется он. – Помнишь, было такое? На обертке испанка в профиль с красной розой в черных волосах.
– Так и знала, что скажешь гадость. А платье удивительное. Как ты угадал размер?
– Я тебя обнимаю целыми днями вот уже два месяца. И по меньшей мере три недели – еще ночами, если помнишь. Пойдем на сцену? Или будешь еще с мыслями собираться?
– Мыслей у меня больше нет!
– Наконец-то! Давай, красотка Кло! Полетели.
Но вот навстречу вышел кто-тоОни вышли на сцену – красное и черное – в белый туман декораций. Грянула музыка, и разгорелась земная страсть. Красный шелк полыхал огнем. Казалось, черный уголь его костюма питает этот огонь.
Вперед, поворот, назад, по кругу – сумасшедший маятник, земное притяженье. Рука на талии, колени согнуты – вперед и навстречу. Прильнуть, не дыша, и спиралью вон из объятий, и снова приникнуть щекой к плечу, щекой к щеке. Воспоминанья. О, какие воспоминанья!..
В далекой знойной Аргентине, Где небо южное так сине, Где женщины как на картине, — Там Джо влюбился в Кло…Но… Музыка замедляется, тает ритм. Красный будто угасает, черного будто все больше и больше. Где ты, Кло? Где ты, неверная красотка? Что танго без тебя? Такого не бывает. Разлука. Ревность.
Она плясала с ним в таверне Для пьяной и разгульной черни. Но вот однажды с крошечной эстрады Ее в Париж увез английский сэр…Тревожные скрипки – нежданная встреча. Взрыв сердечного ритма на фортепьянных басах – так, танцуя, явилась смерть.
«Партнера Джо из Аргентины знойной, – напевала она про себя, – она в танцоре этом узнает…»
Трепещет Кло и плачет вместе с скрипкой. В тревоге замирает шумный зал…Выхвачен кинжал из-за черного пояса. Но нет! Красотка Кло не сдается. Зачем ей умирать? Она и сама владеет кинжалом. Кинжалы скрещены – с глухим бутафорским деревянным стуком. Кинжалы скрещены, но разомкнуть объятья не позволяет танец. Черное теснит огонь, и вот кинжал у горла.
И вот конец! Джо с дьявольской улыбкой Вонзает в Кло кинжал…Нет-нет! Это неправильно! Нужно все изменить, нужно увидеть другую концовку, другой финал сна! Стоит только захотеть, вспомнить…
Красное вспыхивает, на черном – отблески пламени.
И вот конец! Кло с дьявольской улыбкой Вонзает в Джо кинжал…Деревянное острие до крови царапает нежную кожу у ключицы, и, почуяв кровь, оружие перестает быть бутафорским. Дерево превращается в остро отточенную сталь.
– «…По дороге к счастью, – тихо хрипит он и падает на колено, – любовь и смерть…»
Она, как святыню, прижимает кинжал к груди. Кинжал – то ли посеребренное бутафорское дерево, то ли сталь – весь в красном, светится, отражая огненный шелк, или…
Апогей земной страсти. Любовь и ненависть смешались и вовек неразделимы. Весь белый свет окроплен красным. Закат или рассвет? Любовь и ненависть с заката до рассвета. Любовь и смерть.
Что за танец!
Птички из кордебалета, что наблюдают их танго, в страхе и восторге визжат в облачных кулисах.
…Визжат девицы как-то неестественно. И больно руке. Поранилась кинжалом? Занозила палец этой обшарпанной деревяшкой?
– Слушайте, зря вы не пристегнулись. Такая дорога извилистая… Всегда надо пристегиваться. Не ударились?
Она открывает глаза. Сизое море, светлое небо, высокий белесый обрыв. Вдоль обрыва вдаль бежит широкая асфальтовая лента. Опасный поворот, и столбики ограждения сбиты. Пыльные венки в беспорядке разбросаны вдоль обочины. Как всегда. Обычная картина.
– Вы зачем визжали? – спрашивает она спросонья.
– Я-а? Не имею такой привычки. Это вас тормоза разбудили. Мне пришлось резко затормозить, потому что еще метр, и летели бы мы с вами кувырком, в мир иной. Я никогда не соревнуюсь на дороге и в мир иной не тороплюсь. Вон впереди видите – торопыга разруливается. Страшно доволен, что подрезал меня на своем драндулете. А ради чего, спрашивается? Сам в результате чуть не кувырнулся. Такие с обрыва именно каждый день и летают.
Она потирает руку и молчит.
– Что-то с рукой, Татьяна Федоровна? Ушиблись? Поранились? У меня аптечка есть.
– Колечко, – осматривает она пальцы, морщится и достает из сумочки платочек. На мизинце царапина, оставленная, по всей видимости, золотой монеткой, припаянной к ободку. – Зачем я его ношу? Красоты никакой и ни к чему не подходит. Послушайте, – вдруг встрепенулась она, – мы ведь здесь уже были, когда вы везли меня от железной дороги. Или тут все повороты такие? Я все что-то задремываю, не замечаю. Никогда не высыпаюсь в поезде – все разговоры, перекуры, закусоны, дурацкие розыгрыши, пьяные домогательства товарищей по цеху. Двери хлопают. Или вдруг репетиции ни с того ни с сего. Остановки на каких-то богом забытых полустанках – кто-нибудь из вечно жаждущих отстанет обязательно, и все вопят, суетятся, хватают стоп-кран, который, само собой, не работает. И так – ночи напролет. А тут, как откроешь глаза, все эти ваши венки над обрывом, по краю земли, тоже как во сне.
– Нет, этот поворот особенный. Есть не менее опасные, но этот будто заколдован – аварии и аварии. Вы уж извините, но другой дороги к Вандиному, а теперь уже вашему дому нет. Скоро приедем, не беспокойтесь.
И вот он, дом. Почти скрыт в белом кипении – цветут деревья. Сколько их, сколько их в этом саду! Не устаю восхищаться. Их аромат сгущается дымкой, обволакивает дом, туманит высокую весеннюю небесную синеву. Сквозь дымку лишь стекла мезонина сверкают, высокие, венецианские, кристально чистые. Мне велено за домом приглядывать, и деньги на это оставлены. Я и приглядываю.