Сны. Начало
Шрифт:
Они помолчали. Потом Плехов предложил:
– Давай покурим в открытое окно? У меня снова коньяк есть.
Алла засмеялась:
– Но восхищение уже было продемонстрировано, потому не дури, хорошо?
Они сидели в комнате Плехова, не включая освещения, и в сумерках продолжали разговаривать.
– Так что, Карпов думает возобновить все эти исследования, оттуда – из семидесятых?
Зацепина усмехнулась:
– Там все происходило комплексно. К тем исследованиям были подтянуты куча институтов. Мы одни все это просто не потянем сейчас. Но он хочет проверить –
Евгений подлил по чуть-чуть в их бокалы. Женщина кивнула, благодаря:
– Тогда и такие исследования проводились. Ведь когда человек во сне бежит, сигналы мозга идут в мышцы, и они подергиваются. Если так – можно ли тебя, к примеру, тренировать хотя бы с более или менее заметными результатами. Вот это и мне интересно, а эти ваши всякие… орки, эльфы, и прочие гоблины.
Глава 18
Очень сильно болела голова. Буквально раскалывалась! Еще – присутствовала сильная боль в шее, сзади.
«Это дежавю какое-то! Как там говорил волк в мультике – «Шо? Опять?». Снова война? «Никогда такого не было, и вот – опять»? Хотя в этот раз как-то все по-другому. Голова хоть и болит, но думать не мешает. И со слухом все в порядке. Вроде бы. И этот слух ничего не говорит о каких-либо боевых действиях в непосредственной близости от моей тушки. А вот про тушку? А она, это тушка моя – она чья в этот раз? Надо как-то определяться!».
Плехов, стараясь не расплескать головную боль и не шевелясь, начал прислушиваться. Звуки доносились – как будто он где-то в деревне. Негромко где-то неподалеку кудахчут куры. Мукнула коротко не то корова, ни то теленок. Кто-то совсем рядом шумно глубоко вздыхает. Звяк какой-то небольшой железки.
«Да это же – кони! Что я – коней не слышал ни разу? Сколько мне, будучи корнетом Плещеевым, доводилось вот так ночевать, рядом с конями? Много раз. И звуки эти практически полностью соответствуют памяти о подобном. Значит, кони? Я снова вижу сон про Кавказ?».
Плехов попробовал открыть глаза. Не сразу, но это получилось. В первый момент сильно резануло головной болью, впрочем, быстро стихшей. Над ним находился какой-то навес. Точнее, это он находился под каким-то навесом! И лежать было твердовато.
«Ни хрена не мягкий матрас подо мною!».
К звукам деревни, явственно донесся соответствующий запах – тепло хлева, конского навоза, еще чего-то… Ветерок дунул с другой стороны, вот и картинка дополнилась обонятельными ощущениями.
«А можно так сказать – обонятельные ощущения? А почему нельзя? Не обаятельные же они? Как раз-таки обаятельными эти ощущения не являются. Ничего в них хорошего нет! Вонь – она и в Африке – вонь!».
Но потом ветерок снова поменял направление и стало лучше. Плехов попытался пошевелиться и боль снова прострелила с
«Блин горелый! Не хватало еще очутиться во сне с переломом позвоночника. Ну не перелом же основания шеи? С тем бы я хрен очнулся вообще-то!».
Евгений снова обратился в слух и к запахам. Запахи ничего нового не сказали – все та же деревня! А вот слух… слух что-то различил, кроме всех этих животных. Разговаривали люди. Где-то не совсем далеко, но и не рядом. И говор был такой… интересный. Точно не по-русски говорили! Но и не английский язык. Вот что-то французский напоминало, благо от Плещеева ему передались знания французского и немецкого языков.
Немецкий язык будущий корнет осваивал четыре года в пансионе этого сволочного немца Баумгартнера, в Нижнем Новгороде. Всего четыре года, но методы обучения были весьма прогрессивны – розгами, лишением сладкого и прочими «милыми» методами. А французский язык он начал осваивать еще раньше – лет с четырех, под руководством гувернера, мсье Бунье. Пока дед не отправил внука в пансион, а француза не наладил под зад коленом. Ибо дедушка лягушатника очень не любил – был мусью щупловат, низковат, но вельми блудлив, о чем не раз жаловались дворовые девки.
Так что немецкий, пусть и с изрядным нижегородским акцентом, он знал. Французский Плещеев знал куда как лучше – язык международного общения, как-никак! Требовалось его знать дворянину в середине девятнадцатого века. Пусть и изрядно просел в авторитетности и широте распространения сей язык после Отечественной войны 1812 года, и не являлся больше основным языком высшего сословия в Российской империи, но – надо!
«Стоп! Как это – передалось знание языков? Х-м-м… это то, о чем говорила Алла? Интересно-интересно! Это я во сне так уверен в знании этих языков? Или и в самом деле знаю их? А ну как проснусь и те знания – как корова языком!».
Плехов постарался переключиться на французский. Что-то он помнил из стихотворений…
«Так-так-так. А ведь есть какой-то багаж в памяти! А немецкий?».
Получалось, что немецкий он тоже знал. Как говорится – «Вот-те на-те, хрен в томате!». Еще бы и уверенность иметь, что эти знания – не только во сне. К тому же Евгений вовсе не был уверен, что немецкий и французский середины девятнадцатого века соответствуют им же, только уже в начале двадцать первого. Точнее – наверняка не соответствуют! И как бы не получилось, что лучше уж было их с нуля учить там, в своем времени, в реальности, чем переучиваться со старых на новые.
«Как интересно! Попробовать бы… Мы с Аллой что-то этот момент совсем упустили. Она – потому как полностью ушла в обработку информации о разных параметрах снов, а я… а я счел это несущественным. Да я просто забыл проверить это!».
Получалось, что с изученным там английским, в багаже у него сейчас три языка! Отлично! Если все останется по-прежнему, когда он проснется.
Тем ни менее, пока он размышлял, голоса стали как будто ближе.
«Нет. Все-таки не французский. Хотя и очень похоже, даже как будто слова некоторые – узнаваемы. Похоже… похоже больше… на итальянский, что ли?».