Со спичкой вокруг солнца
Шрифт:
Но пришлось потерять не две минуты, а много больше.
— Виктор Викторович просил посидеть, подождать его, — сказала секретарша.
Елисапетов заволновался.
— А вы назвали, кто к нему пришел?
— Назвала.
— Я не один, а с Пав. Крохалевым. Фельетонистом.
— И это передала.
Елисапетов не унимался:
— Может, у Виктора Викторовича посетитель?
— Никого.
— Тогда в чем же дело?
— Думает. Изобретает мизансцены.
Думал Виктор Викторович, сидя один в кабинете, минут двадцать. Затем на столе у секретарши
— Пожалуйста.
Мы входим. Елисапетов говорит:
— Добрый вечер.
В ответ — ни слова. Мы стоим в трех шагах от худрука. Смотрим в четыре глаза на него, а он думает, не видит нас. Мы стоим так минут десять, и он десять минут думает в нашем присутствии. Внешне это выглядит так. Худрук смотрит сквозь нас, не мигая, в левый угол кабинета. Потом, мигнув, переводит художническое око в правый угол кабинета. Затем поворачивается на вертящемся кресле к нам спиной и пребывает в таком состоянии примерно минуту. В этой позе худрука осеняет мысль. Эврика! Вертящееся кресло делает пол-оборота, И худрук фиксирует внезапно пришедшую мысль в блокноте.
Еще со школьной скамьи мне было известно, что глаголом «думать» определяется одно из свойств человеческой натуры.
Я знал, что акт думания самый интимный, стыдливый. Оказывается, ничего подобного. Есть уникумы, которые могут думать напоказ. Четыре раза вертящееся кресло заставляло худрука поворачиваться спиной к посетителям, и все эти четыре раза его осеняло вдохновение. И вот четвертая, внезапно пришедшая в голову мысль зафиксирована в блокноте, худрук выходит из творческого экстаза, и, не сказав своим посетителям ни «здравствуйте», ни «садитесь», объявляет:
— Хочу ставить «Отелло» и весь там, в материале.
— Мы к вам, Виктор Викторович, — робко говорит Елисапетов.
— До сих пор режиссеры трактовали «Отелло» символом ревности. Я пришел к другому выводу. Отелло не символ ревности — он жертва доверчивости.
— Такое мнение уже высказывалось, — говорю я.
— Не знаю, не слышал.
— Мнение это даже напечатано.
— Когда? Кем?
— Лет полтораста назад. Пушкиным.
Не спуская с меня глаз, Милисандров соединяется по телефону с заведующей литчастью театра. Говорит:
— Узнайте, что говорил Пушкин об Отелло, и через час доложите мне.
Елисапетов пробует переключить внимание худрука, спустить его на грешную землю.
— Виктор Викторович, познакомьтесь — это Пав. Крохалев.
А худрук еще весь там, в материале.
— Не ревность, а доверчивость. Вот исходная для сквозного действия спектакля. Эта новаторская мысль родилась здесь, в моем кабинете. Три минуты назад. И вы присутствовали при ее рождении.
— Пав. Крохалев пришел по вашему приглашению.
Виктор Викторович устало смотрит на меня. Закрывает глаза. Ему нужно время, чтобы переключиться. Шагнуть из шекспировского вчера в наше будничное сегодня. И вот переключение произошло. Виктор Викторович открывает глаза, говорит:
— Пав. Крохалев… Пав. Крохалев… Простите,
Елисапетов смущен и удивлен одновременно. Всю последнюю неделю он уговаривал худрука принять Пав. Крохалева, рассказать ему о выигрышных билетах. Худрук согласился, назначил день и час приема — и вдруг все забыто. Елисапетов пробует освежить память худрука:
— Это Пав. Крохалев. Фельетонист.
— Сейчас не пишут настоящих фельетонов, — неожиданно говорит худрук. И, минуту помолчав, добавляет: — И фельетонистов нет сейчас настоящих.
Елисапетов кашлянул, давая этим понять, что при живом фельетонисте, да еще когда он приглашен вами в гости, такое категоричное заявление малоуместно.
Но худрук не обращает внимания на кашель.
— Гаснущая кривая советского фельетона, — говорит он, — началась в тридцатых годах. Дайте вспомнить, и я назову вам фамилию человека, который толкнул жанр смешного в газете вниз.
Елисапетов умоляющим взглядом просит Милисандрова не развивать дальше скользкую тему «гаснущей кривой», а поговорить лучше об автомашине, выигранной по счастливому билету. Но Милисандров не может так быстро переключиться на новую тему и задает мне вопрос:
— Вам нравится, как пишет Влад. Сиротин?
— Влад. Сиротин считается сейчас фельетонистом номер два.
— А кто у вас первый?
— Первых много. Больше десяти. Ан. Суменов, Сем. Мустанаки, Ген. Холдеев…
— Не читал, — говорит худрук, — но уверен, что Ген. Холдеев пишет так же скучно и бесталанно, как Сем. Мустанаки, которого я тоже не читал.
Виктор Викторович снова закрывает глаза, но не для того, чтобы начать рассказ об одиннадцати выигрышных билетах, а чтобы сделать новое заявление в развитие темы «гаснущей кривой».
— Пав. Крохалев… Пав. Крохалев… — шепчут губы худрука. — Да, да, что-то припоминаю. Человек под такой фамилией напечатал в конце двадцатых годов фельетон «Вадим Вадимыч на уровне». Ничего был фельетон, так на три с плюсом, не больше.
Человек под фамилией Пав. Крохалев не мог напечатать в конце двадцатых годов фельетон, так как родился Пав. Крохалев только в тридцатых. Что же касается фельетона «Вадим Вадимыч на уровне», то написал его Мих. Кольцов и не на три с плюсом, а на все пять. Но я промолчал, не стал поправлять Милисандрова, а он продолжал подзадоривать меня:
— Пав. Крохалев… Пав. Крохалев… Помню и другой ваш фельетон — «Филичёвый табак». Он тоже тянул только на тройку.
Не знаю, на сколько тянул «Филичёвый табак», только писал этот фельетон не я, а Д. Заславский. Но я и на этот раз не стал поправлять Милисандрова. Зачем? Все было ясно и так. Десять минут назад Милисандров думал напоказ, теперь говорил напоказ. Я понимал, что такие спектакли разыгрывались в этом кабинете не впервой. Впрочем, у худрука театра драмы был в дефиците не только хороший вкус, ему недоставало и простой воспитанности. Мы с Елисапетовым пробыли в его кабинете больше получаса, и все это время худрук сидел, а мы стояли.