Со стыда провалиться
Шрифт:
Увы, этому не суждено было случиться. В действительности же урнам для пожертвований досталось еще пинков, и мы увидели Тимми, который размахивал кулаком и ревел: «Ты у меня получишь, старый вонючка! Тебе меня не достать!»
— Ну, ну, — закудахтала Винни вслед хулиганистому бродяге, — куда это годится!
И тут — cleus ex machina [66] — кто-то потянул меня за локоть, и я, к своему восторгу, обнаружил рядом с собой леди, самую элегантную и аристократичную из всех, что мне доводилось встречать. Кроме того, в руках она держала печатное издание — на этот раз в виде журнала.
66
Букв.:
— Вы не возражаете, если я… — начала она.
— Конечно, нет! — возопил я и затолкал ее внутрь.
С бьющимся сердцем я встал за кафедру, робко открыл книгу и приступил к изложению краткой истории моего романа — как он появился на свет и почему я решил стать писателем. К своему удовольствию, я услышал бурные аплодисменты. Как ни гадко это было, но я не мог отделаться от мысли, что сейчас Харольд Пинтер со всех ног удирает с Шарлотт-сквер под хохот и свист публики, а вслед ему через всю Принцесс-стрит несутся презрительные выкрики: «Что замолчал, Харольд? Нам не нужно твоих идиотских пауз! Мы пришли послушать автора „Карна“, дружище. Comprende? [67] »
67
Понял? (фр.).
Я опустил голову, раскаиваясь в собственной «низости» и изображая смиренную покорность судьбе. Затем, откашлявшись, продолжил:
— Мне бы хотелось прочесть вам отрывок из романа, — сказал я и, подняв глаза, в ужасе увидел, как вся моя аудитория направляется к двери.
— Постойте, не уходите! — крикнул я. — Я еще не закончил!
Дама остановилась и с минуту смотрела на меня через плечо, а потом с вызовом бросила:
— У меня есть дела поинтереснее, чем слушать эту ерунду. Я зашла сюда, просто чтобы переждать дождь. — С этими словами она исчезла.
Мы подождали, без особой надежды, еще минут десять.
— Ничего не понимаю. Мы разослали рекламные листки по всем кварталам!
— Может, на сегодня закончим? — осторожно предложил мой агент и добавил: — У нас еще одна важная встреча, да, Патрик?
— С пивом у «Эдди», — сквозь зубы процедил я. — И бутылкой «Моэ и Шандон».
С чем мы и встретились. Господи, как же мы наслаждались этими пузырьками, как весело они взрывались на языке!
Мы снова обнаружили, что нетвердым шагом бредем по Принцесс-стрит. Огни большого города светили, казалось, для нас одних. Мы пропускали мимо ушей назойливые реплики, которые доносил ветер: «Харольд читал великолепно, не правда ли? Восхитительный литературный вечер!» И теперь нас уже ничего не заботило, кроме «уютного клуба и теплого общения с друзьями». Мы были убеждены — наконец-то! — что теперь наше положение просто обязано измениться в лучшую сторону!
Несомненно, именно наша уверенность вызвала усмешку на круглом лике луны, взошедшей над зубчатой стеной старого замка. Этому благородному светилу предначертано улыбаться, глядя на людские поступки и безграничную, непоколебимую самоуверенность. Наша упорная убежденность в том, что «хуже быть не может», оказалась в корне ошибочной, так как, победно завернув за угол, мы натолкнулись на размокшую вывеску:
«ЗАКРЫТО»!
L’envoi [68] .
68
Заключительная строфа в стихотворении, балладе, содержащая в себе мораль или основную идею произведения. Характерна для средневековой
К сожалению, Патрик и его агент более не сотрудничают. Их обратный путь в отель тем вечером сопровождался резкими словами и взаимными обвинениями, и остатки веры в «философию позитивного» — назовем это так — разбились жестоко и навсегда в ту минуту, когда гостиничный бар также оказался закрыт, а мини-бар в номере — последняя искра надежды — пуст.
Я с превеликим удовольствием хотел бы написать, что они героически преодолели все трудности и по сей день частенько сидят за бокалом «Моэ и Шандон» в литературных кафе Лондона, почти с ностальгическим смехом вспоминая «тот вечер в Эдинбурге», который мог бы остаться в памяти шуткой, обернись фортуна иначе.
Только вот все случилось так, как случилось, и теперь при одном упоминании Эдинбурга автор начинает мелко подрагивать, его взгляд странно затуманивается, словно внутри разворачивается широкоэкранный фильм из тех, что смотрят в автомобилях, когда на экране темно, как ночью, а внезапная вспышка молнии, перечеркивающая небеса, превращается в желчную надпись для потомков, в горящие адским пламенем буквы:
Адам Торп
И вечный стыд на шлемы наши
Ноябрь 1988 года. На другом конце провода — Лора Камминг из «Литературного обозрения».
— Привет, Адам. Не хочешь взять интервью?
— Хочу. У кого?
— У поэта. Фамилия начинается на «Б».
69
Перевод Е. Бируковой.
— Браунджон?
— Бродский.
— Мать честная!
— Отличный материал, настоящая сенсация. К тому же эксклюзив.
Есть с чего разнервничаться. Иосиф Бродский недавно стал лауреатом Нобелевской премии по литературе, провел несколько лет в северной ссылке, был «усыновлен» Оденом [70] , писал длинные поэмы как на русском, так и на английском и считался «одним из величайших поэтов двадцатого столетия» (по мнению его издателей). За исключением Ее Величества, погладившей меня по головке в Калькутте (совершенно не помню этого события), я ни разу в жизни не встречался с такой значительной персоной; меня ожидало интервью с огромной скалой.
70
Оден Уистен Хью (1907–1973) — англо-американский поэт. В США с 1939 г.
Бродский находился в Лондоне: издательство «Пенгвин Букс» собиралось выпустить в свет его последний поэтический сборник «Урания». Всю следующую неделю я заполнял свои свободные часы (я преподаю в лондонском Политехническом колледже) творчеством Бродского, а также Мандельштама, Ахматовой и Цветаевой. Заметок и цитат я выписал на двадцать страниц, потом сократил их. Как уварившийся шпинат, подсказки превратились в нечто неопределенное, теперь их хватило бы самое большее на десять минут интервью. Я узнал, что Бродский обладает кипучей творческой энергией, может читать наизусть целые поэмы на английском (особенно Бетджемена), много смеется и вообще по характеру очень русский человек. Это меня подбодрило; мне требовалась лишь искра, чтобы он засверкал.