Собачьи истории

Хэрриот Джеймс

Но это обошлось ему недешево. Я притормозил, прежде чем уехать, и оглянулся на Джока: он стоял на травянистой обочине высунув язык, и его бока вздымались и опадали. Вероятно, то же повторялось со всеми другими заезжавшими на ферму машинами, и от веселой игры не осталось ничего. Наверное, глупо утверждать, будто ты прочел собачьи мысли, но вся его поза выдавала нарастающий страх, что дни его безусловного превосходства сочтены и в самом недалеком будущем его подстерегает немыслимый позор: он окажется позади этой своры юных выскочек. Я прибавил скорости и увидел, что Джок смотрит вслед взглядом, яснее слов говорившим: «Долго ли я еще выдержу?»

Я очень сочувствовал Джоку, и когда два месяца спустя снова

должен был поехать на ферму, меня немножко угнетала мысль, что я стану свидетелем его невыносимого унижения, ведь ничего другого ждать было нельзя. Но когда я въезжал во двор фермы, он показался мне странно пустынным.

Роберт Корнер в коровнике накладывал вилами сено в кормушки. Он обернулся на звук моих шагов.

– Куда девались все ваши собаки? – спросил я.

Он прислонил вилы к стене.

– Ни одной не осталось. На обученных овчарок всегда есть спрос. Да, уж я не прогадал, ничего не скажешь.

– Но Джока-то вы оставили?

– Само собой. Как же я без него? Да вон он!

И правда, он, как встарь, шмыгал неподалеку, делая вид, будто вовсе на меня и не смотрит. А когда, наконец, настал вожделенный миг, и я сел за руль, все было как прежде: поджарый песик стрелой мчался рядом с машиной, но без перенапряжения, радуясь этой игре. Он птицей перелетел через ограду и без всякого труда первым достиг асфальта.

Мне кажется, я испытал такое же облегчение, как и он сам, что теперь никто не оспаривает его первенства, что он по-прежнему остается самой быстрой собакой.

Таких Джоков в Йоркшире немало – то есть на фермах немало собак, которые затаиваются в укромных уголках, ожидая, когда я соберусь уезжать. Но ни одна, насколько мне помнится, не облюбовывала для себя такой длинной беговой дорожки вниз по зеленому склону и ни одна не могла похвастать такой самозабвенностью. По большей части они считают, что полностью исполнят свой долг, если пробегут за мной десяток-другой шагов, а потом постоят и полают, пока я не скроюсь из виду. Мне так никогда и не удалось понять, означает ли такой лай «Скатертью дорожка!» или же «Всего хорошего, приятно было повидаться!». Однако один такой песик, по кличке Мэтти, сильно меня тревожил – и не только меня, но и своего хозяина – своей привычкой не просто гоняться за автомобилями, но еще и покусывать вращающиеся покрышки. Рано или поздно он неминуемо должен был угодить под колесо. Излечил же песика от этой манеры и, возможно, спас ему жизнь мой двенадцатилетний сын Джимми. Он ездил со мной по вызовам всегда, когда было можно, и однажды, перед тем как мы уехали с фермы Мэтти, набрал воды в стограммовый шприц и, едва тот покусился на наши покрышки, пустил ему в мордочку хлесткую струю. Эффект был поразительный. Мэтти сразу затормозил, и в зеркале заднего вида я увидел, что он молча смотрит нам вслед с выражением величайшего недоумения. Средство оказалось настолько основательным, что в следующий раз фермер попросил повторить эту процедуру. Мы исполнили его просьбу, и Мэтти исцелился. С тех пор он неизменно игнорировал покрышки.

14. Сексуальный кошмар

В Дарроуби, бесспорно, Роланд Партридж был белой вороной. Эта мысль в сотый раз мелькнула у меня в голове, когда в окне домишка на другой стороне улицы Тренгейт, чуть дальше от нашей приемной, замаячило его лицо.

Он стучал пальцем по стеклу, подзывал меня знаками, а глаза за толстыми линзами очков полнились тревогой. Я направился к его двери и, когда он открыл ее, шагнул прямо с тротуара в жилую комнату Жилище его было крохотным – еще кухонька да тесная спальня наверху. Но войдя, я испытал привычное изумление: в

этих домишках обитали работники с ферм и обставлены они все были соответственно, я же очутился в мастерской художника.

У окна стоял мольберт, стены от потолка до пола были увешаны картинами. В углах к ним прислонялись холсты без рам, а резные кресла и стол, заставленный фарфоровыми безделушками, вносили дополнительный штрих в атмосферу служения искусству.

Объяснялось все это, казалось бы, просто – мистер Партридж и в самом деле был художником. Так чему же изумляться? Однако вы начинали воспринимать мистера Партриджа и его комнату совсем иначе, едва узнавали, что пожилой эстет в вельветовой куртке был сыном бедного фермера, человеком, чьи предки из поколения в поколение трудились на земле.

– Я случайно увидел вас в окно, мистер Хэрриот, – сказал он. – Вы сейчас очень заняты?

– Не очень, мистер Партридж. Вам нужна моя помощь?

Он угнетенно кивнул.

– У вас не найдется минутки для Перси? Я был бы вам чрезвычайно благодарен.

– Ну конечно, – ответил я. – Где он?

Мистер Партридж повел меня на кухню, но тут на входную дверь обрушился чей-то кулак, и в комнату влетел Берт Хардисти, почтальон. Берт церемоний не признавал и брякнул бандероль на стол без всяких разговоров.

– Получай, Роли! – заорал он и повернул к двери.

– Очень тебе благодарен, Бертрам, до свидания, – с невозмутимым достоинством произнес мистер Партридж вслед его исчезающей спине.

Вот еще одно. Почтальон и художник оба были уроженцами Дарроуби, росли в похожих семьях, учились в одной школе, но даже голоса у них звучали по-разному. Роланд Партридж размеренной, красиво модулированной манерой речи больше всего напоминал адвоката былых времен.

Мы вошли в кухню, где он, старый холостяк, готовил себе сам. Когда много лет назад его отец умер, он немедленно продал ферму. Видимо, простой практичный крестьянский быт настолько не гармонировал с его натурой, что он не собирался медлить. Денег он выручил достаточно, чтобы жить по своему вкусу, и, поселившись в этом убогом домишке, занялся живописью. Все это произошло задолго до моего появления в Дарроуби, и его длинные волосы успели посеребриться. У меня всегда возникало ощущение, что он по-своему очень счастлив, да и трудно было вообразить эту щуплую, почти хрупкую фигуру среди грязи скотного двора.

Жениться ему тоже скорее всего помешали особенности его натуры. В его худых щеках и светлых голубых глазах чудилось что-то аскетическое, а невозмутимая сдержанность, возможно, указывала на отсутствие сердечной теплоты. Хотя последнее никак не относилось к Перси, его собаке.

Перси он любил неистовой ревнивой любовью и теперь, когда песик подбежал к нам, нагнулся к нему, просто сияя нежностью.

– По-моему, он выглядит прекрасно, – сказал я. – Он же не болен?

– Нет… нет… – Мистер Партридж явно испытывал непонятное смущение. – Сам по себе он здоров, но, прошу вас, посмотрите на него, не заметите ли вы чего-нибудь.

Я посмотрел на него и увидел только то, что видел всегда: белоснежное косматое миниатюрное создание, которое местные любители породистых собак и другие знатоки презирали как никчемную дворняжку, что не мешало Перси быть одним из любимейших моих пациентов. Лет пять назад мистер Партридж, посмотрев на витрину зоомагазина в Бротоне, тут же капитулировал перед очарованием двух кротких глаз, моляще глядевших на него из полуторамесячного клубка белой шерсти, выложил пять шиллингов и увез свое приобретение домой. В магазине Перси несколько неопределенно называли терьером, и мистер Партридж боязливо поиграл с мыслью, не купировать ли ему хвост. Однако он не нашел в себе сил подвергнуть такой операции предмет своего обожания, и в результате хвост беспрепятственно завернулся на спине в пушистое кольцо.