Собачий бог
Шрифт:
Он двинулся было, но, взглянув на Тарзана, покачал головой.
– Э, да ты сам не пойдешь. Тебе, однако, помогать надо!
В избушке было тесно, непривычно, но тепло.
Стёпка разжег печку, сварил мороженой рыбы и вывалил её в большую деревянную чашку.
Обжигаясь и давясь, Тарзан стал хватать рыбу, не ощущая вкуса. Только когда чашка начала пустеть, он почувствовал вкус и вспомнил, что что-то похожее ел уже однажды – там, далеко, в давно прошедшей
Наевшись, он просто упал возле чашки, не найдя в себе силы даже выбрать себе место.
Степка критически оглядел его, встал.
– Ну, спи-отдыхай. Вон какой круглый стал! А ты пес непростой. Городской пёс-то, однако. Ничего не знаешь, не понимаешь. И как дошел?
Степка взял чашку, поставил на стол. Котел с рыбой выставил за дверь, на полку в маленькой холодной клети.
– Больше тебе жрать нельзя, однако, – а то опять сдохнешь. А Стёпка пойдет, ещё погуляет маленько. У Степки дел накопилось много. Болел Стёпка. Видно, потому и не знал, что в тайге творится, о чём говорят.
Вечером Степка, раздевшись до рубахи, присел над Тарзаном. Осмотрел спину, заглянул в пасть.
– Э, старый ты, однако! Как такой старый через Лонк-Сур-Я, пастбище духов, прошел? Что жрал? Хвою, однако.
Степка качал головой.
– Вижу, не простой ты пёс, и не зря сюда пришел. А вот зачем – как узнать?
Он перевернул Тарзана на спину. Погладил. С брюха стала кусками – кое-где вместе с кожей – отваливаться шерсть. Степка озабоченно кивал головой.
Тарзан терпел, только изредка поскуливал и потявкивал, как обиженный щенок.
– Ты лежи, жди. Сейчас тебя лечить буду. Фершал я хороший. Сам себя от смерти вылечил, однако.
Он стал прикладывать к красным, обнаженным пятнам на животе Тарзана вываренную березовую кору, смешанную с густым отваром подорожника. Густо обмазал все брюхо, переложил спиной вверх. Осмотрел лапы – и их обмазал пахучими снадобьями. Завернул Тарзана тряпкой, забинтовал лапы, и даже хвост.
Потом снова налил полную чашку густого рыбного варева.
– Жри! Тебе поправляться надо.
Тарзану было больно, он отворачивался от еды, поскуливал.
– Жри, говорю! Сегодня только рыба, завтра мяса добуду – у меня в лабазе припасы.
Тарзан из вежливости похлебал из чашки. Положил морду на обмотанные тряпицами лапы. Задремал.
А Степка, затеплив керосиновую лампу, сидел за столом и думал. Черный от загара лоб прорезали глубокие морщины. Степка вздыхал и качал головой.
– Однако, ничего не придумаю один. Надо Катьку звать. Она годами постарше, видела больше.
Катька пришла через несколько дней.
– Живой ещё? – сказала она вместо приветствия.
– Недавно чуть не помер. Однако даже в лодку с тенями
Катька пожевала черными губами. Сняла старую доху, под которой оказалась телогрейка. Сняла и телогрейку, стащила пимы и блаженно вытянула ноги в чулках, связанных в одну иголку.
Ноги были толстые, искривленные.
– А я ходить плохо стала, – пожаловалась она. – Раньше, бывало, на лыжах до поселка за день добегала. А теперь и думать боюсь. Как до сельпо дойти? Мука кончилась, спичек мало, соли.
– Соли дам, и спичек дам, – сказал Степка. – Муки тоже дам, только у меня у самого мало.
Показал на Тарзана, который мирно дремал у них под ногами, спиной к печке.
– Вот показать тебе хотел.
Старуха внимательно посмотрела на пса.
– У таких, говорят, три глаза. Один на лбу, под шерстью. Он этим глазом духов видит.
– И я то же самое подумал, – сказал Степка. – Только не пойму, как он до Югана добежал, если городской.
– Откель знаешь, что городской?
– А ты погляди. Это он сейчас шибко худой, больной. А был-то, видно, что лошадь. И тайги совсем не знает.
Катька стала качать головой из стороны в сторону. Думать.
Степка молчал, ждал.
Наконец Катька сказала:
– Шкура у него плохая. Доху не сошьешь. Разве шерстяной пояс связать? А то что-то спина болит.
– Тьфу ты! – в сердцах сказал Степка, даже ногой притопнул. – Долго думала, – сказала глупое.
Тарзан поднял голову, внимательно посмотрел на Степку, на Катьку. Потом приподнялся, пошатываясь, и легонько зарычал.
Старики уставились на него.
– Это он на тебя, дуру, рычит, – сказал Степка.
– Ну, раз я дура, так пойду домой, – ответила Катька. – Даже муки не возьму.
– Тьфу! Опять дура! Я тебя для чего позвал? Муки дать?
– Не знаю, – Катька поджала сморщенные черные губы. – А только ругань твою слушать не хочу.
Степка сказал:
– Ладно. Ты сама видишь, пёс какой. Надо нам его судьбу узнать. Путь его выведать.
Катька молчала.
– Ну? – сказал Степка. – Ты шаманить умеешь?
Катька открыла рот, полный белых – своих! – зубов:
– Да что ты! Чего надумал! Я и не помню, какой шаман бывает!
– Ты же рассказывала, – твой отец шаманом был.
– Мой отец давно ушел. А бубен-унтувун и гишу студенты в музей увезли.
– Ишь ты! Какие слова помнишь! – восхитился Степка.
– И ломболон унесли. Какой шаманить! Язык свой забыла!..
Катька подперла морщинистую щеку черной рукой.
– Я ведь в девчонках два года с тунгусами прожила, под Турой. Их язык знала, – сейчас забыла. И слова это ихние. Своих не помню, однако. Старая стала.
Степка помрачнел. Потом лицо внезапно его посветлело.