Собачий переулок [Детективные романы и повесть]

Гумилевский Лев Иванович

— Нет, не могу! — решил он. — Нужно восстановить равновесие, а потом уже работать.

Мысль эта, казавшаяся недавно такой убедительной, стойкой и достоверной, не успокоила его, и вслед за нею не явился готовый план действия.

Опустив голову, Хорохорин обошел клумбу, прошел по расчищенным тропинкам к главному зданию, вернулся назад и снова пошел туда же, потом остановился перед открытой калиткой.

Он старался не думать о происшедшем, не вспоминать голых рук, цветистого халата, а они лежали где-то в груди ощутимой тяжестью и не давали

покоя, не позволяли думать о чем-нибудь другом.

— Нет, это надо все обдумать, привести в порядок! — отчетливо, как на собрании, говорил он себе, в уме произнося с подчеркиванием каждое слово. — Выяснить и установить!

Он перешагнул железный порог кованой калитки. Мимо звеня пронесся трамвайный вагон. За его мелькнувшей спиной, через улицу, завешанную, как прозрачной кисеею, снежным искрящим дождем, стали видны зеленовато-желтые вывески пивной, озаренные болезненным светом желтых фонарей.

Хорохорин подумал о своем, глядя на фонари. Над ними в двух верхних этажах дома помещалось студенческое общежитие, где жила Анна.

Образ ее, трезвой и рассудительной, охотно шедшей навстречу ему всегда, когда дело касалось душевного равновесия, на минуту привлек снова внимание Хорохорина.

— Нет, надо к ней! Надо к ней! — настойчиво несколько раз повторил он и, силою возвращая себе прежнюю решимость, круто повернул назад, вскочил в приостановившийся было перед застрявшими на рельсах санями вагон трамвая и, радуясь совпадавшим в его пользу мелким случайностям, с веселой улыбкой назвал кондуктору станцию.

И снова он стоял в проходе вагона, распластав свои руки на спинках скамей, но не заглядывал в чужую газету и не занимал свободных мест, хотя они были, как всегда в этот час вечера.

Он должен был думать об Анне, а думал о Вере. Если бы не волнение от всего пережитого за этот вечер, переполненный непонятными происшествиями, он, вероятно, заметил бы, что оживление его в данный момент больше относилось не к Анне, а к тому, где он мог сейчас Анну встретить: опять темная крутая лестница, каменный пол в кухне, неловкая женщина у топившейся плиты и белая дверь, а за нею дырявое кресло, огромный чулан в стене, где можно переодеваться в пестрый капот, обнажающий колени и руки.

Он потер лоб, оглянулся и опять положил руки на спинки скамей, как бы ожидая, что, может быть, снова ляжет на них чужая теплая и смелая рука.

Все это было непонятно и странно. Хорохорин знал все, что нужно было знать молодому человеку в его возрасте, с его образованием, с его мировоззрением, — но не убирал рук и чувствовал, как они ждали тепла чужой руки.

Кондуктор, выкрикивавший названия улиц, напомнил ему, куда и зачем он ехал.

Он метнулся к выходу, соскочил с подножки и, торопясь, но не поднимая головы, перешел с угла на угол снежную улицу.

Глава VI. ТО, ЧТО БЫЛО ВЕРОЙ

Вера сидела на постели с поджатыми под себя ногами, когда явилась Анна с Осокиной. Она крикнула

на стук в дверь: «Войдите», но не двинулась с места, продолжая думать о том, что произошло. Она не осуждала себя за излишнюю резкость и вспыльчивость, но вспоминала, как же все это было смешно, и хохотала до слез над глупой улыбкой Хорохорина, над незастегнутой пуговицей и протянутой рукой.

Анна ввела за собой Зою, сказала с привычной резкостью:

— Здравствуй. Вот Осокина.

Вера, не вставая, протянула Зое руку.

— Мы немножко знакомы.

— Тем лучше. Она у тебя поживет, Верка, — перебила Анна, высказывая все сразу и не давая той и другой вставить слова, — немного. Она ушла из дому, ее исключили из университета и райком не утвердил. У нее отец — бывший поп! Потом мы ее устроим. Ты не возражаешь?

Вера улыбнулась испуганно ожидающим глазам Зои.

— Пожалуйста, Анна, мне не важно.

— Личной жизни твоей она не помешает, — продолжала та, — ты ее можешь отсылать куда-нибудь, или она посидит в этом шкафу твоем, хотя все мещанские церемонии в нашем кругу ведут только к тому, что вот и среди нас есть еще такие типы, как Осокина! Ненавижу!

Она отвернулась от Зои и, не раздеваясь, села в кресло. Вера с недоумением взглянула на покрасневшую гостью, и та смущенно ответила больше для Веры, чем для Анны:

— Любовь, Анна, — а без любви ничего этого и быть не может, — любовь, Анна, это все равно как у каждой из нас выигрышный билет. Можно выиграть и сто тысяч, вообще выиграть, если подождать, а можно и первому покупателю спустить за два рубля…

Вера оживилась. Зоя кончила спокойно:

— Или дождаться настоящей любви, хорошего товарища и большого счастья, или сойтись для развлечения, из любопытства с первым встречным с такой же простотой, как в кинематограф сходить!

— Еще проще! — резко перебила Анна. — Кинематограф сорок копеек стоит, а это даром!

— Глупое сравнение! — вставила Вера.

— Почему глупое, дорогие мои? — торжествуя, оглядела она их обеих. — Вы еще мещане, милые! Осокина с ног до головы мещанка, а ты, Верка, тоже не можешь отказаться от сантиментов! Поэтому вы и не понимаете многого еще! Нужно жить бурно со всей активностью натуры!

— Прости, пожалуйста! — начала было Вера, но Анна перебила ее с буйным упрямством:

— Глупо!

— Что глупо? Это ты мне?

— Тебе!

— О чем это ты?

— Ненавижу мещанские словечки: прости, пожалуйста. В чем тебя прощать? За что прощать? Всяк волен свои убеждения иметь. Глупо просить прощения неизвестно в чем. И вообще: прости?! Это же отрыжка векового рабства, неужели ты не понимаешь этого, Верка?

Вера переглянулась с Зоей, и обе расхохотались.

Ни та, ни другая с нею не спорили. Зоя продолжала улыбаться.

— Прости, пожалуйста! — начала серьезно Вера, повторяя те же слова и не замечая ни этого, ни пожимания Анниных плеч. — Прости, пожалуйста, ну а о том, что будет дальше, ты думала?