Собачий переулок [Детективные романы и повесть]
Шрифт:
— Особенно мой? — загадочно усмехнулся Буров, заставляя вздрогнуть своего собеседника.
— Почему ваш?
Разве вы не знаете?
— Что я должен знать?
Хорохорин замер; в этот нелепый вечер он готов был ждать и верить в какие угодно нелепости, в какие угодно невероятные совпадения. Буров, впрочем, не имел намерения разжигать его любопытство и сказал просто:
— Да то, что наши почерки очень схожи! Вы это же знаете?
Хорохорин вздохнул облегченно, и, заметив этот вздох, Федор Федорович с пристальным вниманием стал приглядываться к своему
Хорохорин покачал головой.
— Я этого не знал!
— Неужели? А я именно потому-то и предложил вам воспользоваться своим опытом, что знал о сходстве почерков… Я немножко занимался графологией и думаю, что из сходства почерков без большого риску можно заключить о известном сходстве характеров… Значит, и судьбы..
Хорохорин равнодушно покачал головою и налил себе стакан. Он задумчиво посмотрел его на свет и с неслышным вздохом выпил. Пиво было очень холодное, его нужно было глотать с осторожностью, и это занятие как будто отвлекало Хорохорина от его мыслей.
Он с некоторым любопытством взглянул на Бурова и улыбнулся.
— Так, говорите, схожи почерки? — спросил он, как будто сейчас только понял, о чем говорил ему его неожиданный собеседник. — Любопытно! Откуда вы знаете мой почерк?
— Да совершенно случайно я обратил на это внимание..
Хорохорин смотрел на него выжидая.
Буров добавил:
— Я видел как-то писанный вами протокол заседания..
— Да, — перебил Хорохорин, — в самом деле, дайте-ка что-нибудь написанное. У меня ничего писаного при себе нет! Любопытно!
— Самое лучшее: сравним сейчас Хотите?
Буров достал самопишущее перо и блокнот, отодвинул стакан и написал: «никто ничего не знает», не закончив фразы знаком. Хорохорин принял с усмешкой из его рук перо и дописал, отделив свое от чужого лишь запятой: «но все делают вид, что знают и понимают».
Сходство было поразительное. Они переглянулись.
— Из сотни людей едва ли найдется один, кто заметил бы, что фраза написана не одною рукой, — сказал Буров, сворачивая перо и пряча его, — но и этот один не поверит себе!
Хорохорин допил свою бутылку. Буров долил ему стакан.
— Не беспокойтесь, — кивнул он, — прошу вас! У меня здесь открытый счет!
— Вы часто, кажется, здесь бываете?
— Да, теперь постоянно!
Хорохорин задумчиво покачал головою:
— Я не отказался бы от той части вашей судьбы, которая является вашей ученой деятельностью, но не хотел бы повторить вашу участь в другой части.
— Вы про что? — Буров кивнул на столы и соседей Да, это непривлекательно со стороны, я думаю! Однако вы, кажется, не пройдя первой половины моего пути, начали сразу вторую, очутившись здесь! — Он засмеялся и сейчас же добавил серьезно и почти просительно — Ведь вы хотели вступить со мной в разговор касательно того, над чем пораз мыслить сюда забрались?
У него было неприятное, прорезанное у губ, у глаз глубокими и свежими морщинами лицо, но с насмешливой улыбкой оно было привлекательнее. Совершеннейшая простота, с которой он отозвался на намек своего собеседника, располагала
— А что, в самом деле, если нам с вами поговорить откровенно?
— Давайте!
— Забудем только разницу в нашем возрасте и положении
— Готово!
— Тогда скажите прежде всего, Федор Федорович, вы знаете, что унижает вас в наших глазах, что губит вас как ученого?
Ни одна черточка не переменилась в лице Бурова, казалось, он был убежден, что откровенность и не могла повести ни к чему иному Он кивал головою вначале, но потом прервал вопрос.
— Было бы странно, если бы я не замечал того, что замечают другие.
— Но раз вы сознаете.
— Вот как вы наивны! Вольтер был атеист, не верил ни в Бога, ни в черта, высмеивал религиозные предрассудки А он же искренно огорчался, когда видел три свечи, чурался, если кошка перебегала дорогу В верхнем сознании — одно, а в подсознательной сфере, где царят инстинкты, совершенно другое. Что развертывается в сфере верхнего сознания, я могу замечать не хуже других, конечно!
— Двойственность личности… — усмехнулся Хорохорин. — Но, по-вашему, кто же подчиняется?
— Тут борьба, — пожал плечами Буров, — постоянная борьба. Сознание и инстинкты не всегда живут в мире. Я думаю, и вам приходилось наблюдать это…
— Я сознательный человек… — начал Хорохорин. — Я лично считаю ненужным бороться с инстинктами, раз они естественны, а неестественных инстинктов и быть не может; я считаю нужным следовать им, удовлетворять их. Голоден — наешься! Желание — бери женщину.
Он говорил больше для себя, чем для внимательного своего слушателя. И закончил уже, явно ободряя самого себя, очищаясь от только что пережитого унижения:
— Никаких драм, никаких любовных трагедий тогда не будет, потому что и любви не будет, мещанской, унижающей людей любви…
Буров усмехнулся.
— А вы знаете, что такое любовь?
Хорохорин пожал плечами.
— Представляю себе, во всяком случае, довольно ясно.
Буров наклонился к нему:
— Любовь — огромная творческая сила. Этою силою созданы многие произведения искусства… и немало совершено подвигов…
— Но вы… — возмутился Хорохорин, — вы… у вас-то?
Буров спокойно поднял руку, останавливая его:
— Это только значит, что мои отношения к этой девушке — не любовь!
— А что же?
— Видите ли, — спокойно начал тот, — все вопросы сексуального характера страшно сложны. У нас ими мало занимаются, хотя все знают, что половое чувство — фактор исключительной важности. Сравнительная простота, физиологичность акта, как она есть у низших организмов, оказывается чрезвычайно усложненной у человека. У него это чувство обогащается не только комплексом температурных, осязательных, но и зрительных и всякого рода душевных согласованностей, всем ароматом личности. Чем человек культурнее, тем сложнее его чувство… А чистое местное половое чувство для нас, у нас, современных людей, есть фикция… Я разумею здоровых людей!