Собачья голова
Шрифт:
— Какое? — поинтересовался Круглая Башка. — Он что, будет пожарником или премьер-министром?
Но Бьорк попросила всех ходить на цыпочках, ребенку надо спать, а когда Аскиль приходил с верфи по вечерам, распространяя вокруг себя невозможный запах алкоголя, одеколона и скипидара, она повторяла: «Ш-ш-ш! Ребенок спит. Потише, Аскиль. Не мог бы ты перенести на черную лестницу все свои краски и холсты? Нет-нет, не надо щекотать ребенка, прекрати дразнить его».
Аскиль, который, конечно же, считал, что имеет полное право щекотать подбородок своего сына, попытавшись высказать нескольких робких возражений, исчезал на черной лестнице, чтобы продолжить работу над картиной, которая получит название «Новая жизнь в старой уборной», при этом он время от времени прикладывался к своей недавно приобретенной карманной фляжке, которая, как и палка, станет неизменным спутником всей его жизни.
Одновременно с этим прекратились и их бессловесные игры в темноте. Теперь другой должен был занять место у ее груди, а одержимость алкогольными демонами у оттесненного на черную лестницу Аскиля стала приобретать новые масштабы.
Легким Аскиля, которые и так-то были не слишком здоровыми после немецких бараков, где гуляли сквозняки, не шли на пользу влажный воздух на черной лестнице, пары скипидара и постоянно возрастающее количество выкуриваемых за день сигарет. Прошло немного времени — и ему пришлось держаться подальше от сварочных цехов и тех помещений, где висело плотное облако сварочной пыли, от которой он начинал кашлять и задыхаться. Он закрылся в чертежной мастерской, стал проводить все время за кульманом, потеряв всякий интерес к превращению своих чертежей в стальную действительность. В результате его проекты судов стали постепенно меняться. Теперь в них вкрадывались какие-то фантастические детали, появлению которых в немалой степени способствовали алкогольные демоны и кубистический проект на черной лестнице. Сам Аскиль считал, что он в двух шагах от какого-то эпохального открытия, которое произведет революцию в судостроении, но отнюдь не все разделяли его точку зрения.
— Чертовы инженеры, — ворчали кузнецы в цехах, — сидят там у своих кульманов и ни черта не смыслят в реальной жизни!
— Дьявольщина, — возмущались электрики, — намудрили тут в чертежах — сам черт не разберет!
— Ну и херня! — восклицали начальники цехов. — И что нам с этим делать?
Проходили месяцы, и недовольство возрастало, и в один прекрасный день делегация из трех человек, сформулировав свои жалобы, явилась к директору, который в течение пятнадцати минут внимательно их слушал. «Ну вот что, — сказал он, когда они закончили, — ошибки эти нам, конечно, надо исправлять. Не вешайте нос, ребята!» Но прежде чем делегация покинула его кабинет ни с чем, он прикрыл дверь и прошептал: «Это же Плотник, черт побери, чего вы от меня хотите? Не могу же я уволить Плотника, неужели не ясно? Вы понимаете, что все тогда обо мне будут говорить?»
Но директор все равно решил побеседовать с Аскилем.
— Я знаю, ты способный человек, — сказал он однажды по окончании рабочего дня, — но некоторые считают себя такими умными, что думают, им и голова не нужна.
Лишь полчаса спустя в пивной Аскиль смог излить свое недовольство сослуживцу Ингольфу Фискеру: «Жалкие людишки, жалкие мысли, деревенщина тупоголовая…» Ингольф с пониманием кивал, ведь это он познакомил Аскиля и с джазом, и с кубизмом.
Когда он возвращался домой, пошел снег — в Берген пришла поздняя осень, и Аскилю вспомнилось то чувство, которое давным-давно в молодости возникло в его душе, когда Торстен выпроводил его из кабинета и он бродил по улицам с дипломом и обручальным кольцом во внутреннем кармане сюртука: чувство прощания со старым и манящие на горизонте перспективы. Когда-то, находясь в Швеции, он чуть было не уехал в Гётеборг, чтобы начать все сначала, а в юности всякий раз, когда судно выходило из гавани и все вокруг застилали брызги пены, в его душе рождалось такое же чувство.
Когда Аскиль месяц спустя прочитал в «Бергенских вестях» объявление о приеме на работу на верфь в Осло, у него не возникло даже минутного колебания. Он схватил телефонную трубку и уже на следующий день во время обеденного перерыва постучал в дверь кабинета директора и решительно заявил: «Я устроился на работу в Осло. Может быть, там мой талант оценят по заслугам». Директор выразил сожаление, что Аскилю приходится уезжать, но вместе с тем заверил его, что верфь в любой удобный для него момент может освободить его от занимаемой должности.
После окончания рабочего дня Аскиль уселся на закрепленное за ним место в ближайшей пивной и попытался уговорить Ингольфа Фискера отправиться вместе с ним в Осло. «Зарплата там выше, — сообщил он, — они предоставляют жилье, будем жить как графы и бароны!» Но Ингольфу ничего этого было не надо, и поэтому Аскиль, допив свое пиво, отправился домой сообщить семейству о новых планах на будущее.
— В Осло? — воскликнула Бьорк. — В чем дело? Тебя что, уволили? — Когда-то перед войной слова Аскиля показались бы ей дивной мелодией. В то время главным для нее было уехать подальше от белой патрицианской виллы на Калфарвейен. Теперь ей жилось очень даже неплохо в квартире на Скансене — с мужем, который либо был на работе, либо торчал на черной лестнице, так что она могла направить всю свою любовь на своего малыша, позволяя Ранди заниматься хозяйством.
— Что за глупые шутки? — закричала она, после чего вмешалась мама Ранди, заявив:
— Такие вопросы сначала обсуждают с женой. Это что, благодарность за все то, что мы для тебя сделали? Это что, благодарность за то, что мы спим в комнате для гостей? Пресвятая Дева Мария! Вот она, сыновья благодарность!
— Как всегда! — орал Аскиль. — Вы всегда объединяетесь против меня! Чертовы бабы! — И пока они ругались на кухне, в гостиной замер от страха малыш Круглая Башка — он боялся, а вдруг, когда уедет вернувшийся домой дядя, Нильс снова начнет его поколачивать?
Лишь один папа Нильс вовсе не был расположен вступать в пререкания в тот вечер. Спустя некоторое время он прокрался к своему сыну на черную лестницу, долго смотрел на кубистическую фигуру, которая, казалось, сейчас упадет с холста, после чего похлопал Аскиля по плечу.
Аскиль вопросительно взглянул на отца, не в состоянии в первый момент понять, чего старик хочет, но вдруг просветлел и вытащил из внутреннего кармана смятую репродукцию, на сей раз «Купальщиц с игрушечной лодкой», и спросил, не может ли Нильс сказать, что это ему напоминает. Нильс долго смотрел на картину, которая напоминала Аскилю шхуну «Катарина» в утреннем тумане. «Это похоже на игрушечную лодку», — ответил он и направился назад в свое кресло-качалку.
Прошло немного времени — и в квартире начали громоздиться коробки, упаковывалась одежда, и кухонная утварь переходила к новым владельцам.
Когда Бьорк за день до отъезда отправилась в дом на Шивебаккен, чтобы попрощаться с родителями, оказалось, что папаша Торстен, закатив глаза, окончательно потерял связь с окружающим миром. Она села на край кровати, взяла его за руку и вспомнила свою очень длинную и прекрасную юность на белой патрицианской вилле на Калфарвейен: множество слуг, мечтания под березами, нежный меланхолический аромат доктора. Мама Эллен напоила ее чаем, бормоча «Боже мой, Осло», и они уехали: Аскиль, устремив упрямый взгляд в будущее, а Бьорк, обратив взгляд в сторону машущей на прощание семьи. Последнее, что она видела, пока родственники не скрылись за домами и деревьями, была хрупкая фигурка Круглой Башки, который печально смотрел прямо перед собой. Потом она обернулась и взглянула на мужа — тот беспокойно постукивал палкой о пол. Он ласково погладил ее по щеке и сказал: «Это нам давным-давно надо было сделать, Бьорк, черт возьми, давным-давно!»
3
Дерьмовина
— Да не такие уж они и большие, — говорит Стинне. Но она на самом деле не очень-то внимательно разглядывает те фотографии, которые я забрал из дома дедушки и бабушки на Тунёвай, чтобы доказать ей свою правоту.
Я поехал туда сегодня во второй половине дня. После того как навестил бабушку. Во всех комнатах по-прежнему полно мебели — Йеспер и Стинне отвезли к бабушке в дом престарелых лишь кое-какие мелочи. Я сразу же подошел к большому шкафу в спальне и затаив дыхание начал перебирать его содержимое. Интуиция не подвела меня: я нашел те старые письма, которые дедушка писал, сидя в Рамлёсе. «После моей смерти прошу сжечь», — написано на конверте. Но бабушка так и не сожгла их, да, наверное, она даже и подумать не могла, что я так бесцеремонно буду копаться в их вещах. Кроме писем я нашел «дерьмовину», кое-какие принадлежности для занятий живописью, которые взял себе, и еще мне попались детские фотографии отца. Уши у него не просто хорошо развиты. Они огромны. Я пытаюсь убедить Стинне в том, что их размер не соответствует размерам головы, но сейчас ее больше интересует, как себя чувствует бабушка.