Собака Баскервилей. Острие булавки (сборник)

Дойл Артур Конан

– Я полагаю, вы уже слышали ужасную новость, – трагическим голосом заговорила она. – Несчастный Хьюберт не выдержал этой революционной травли. Должно быть, она свела его с ума, раз он лишил себя жизни. Я не знаю, чем вы можете помочь, и можно ли этих ужасных большевиков привлечь к ответственности за то, что они довели человека до такого.

– Для меня это ужасная новость, леди Сэнд, – сказал отец Браун. – И все же, должен признаться, я в некотором недоумении. Вы говорите о травле. Вы действительно считаете, что кто-то мог довести его до самоубийства тем, что просто вывесил на стене листок бумаги?

– Я думаю, – нахмурившись, сказала леди, – кроме листка бумаги

было что-то еще.

– Да, человек действительно может ужасно ошибаться, – печально покачал головой священник. – Я бы никогда не подумал, что он способен на такой нелогичный поступок: умереть, чтобы избежать смерти.

– Я знаю, – сказала вдова, внимательно глядя на него. – Я бы тоже в это никогда не поверила, если бы он сам не написал об этом.

– Что? – вскричал отец Браун, от неожиданности подскочив, как подстреленный кролик.

– Да, – спокойно произнесла она. – Он оставил предсмертное послание, в котором говорит о самоубийстве, так что, боюсь, сомнений быть не может. – И она медленно пошла вверх по склону, отрешенно глядя перед собой, точно призрак.

Круглые очки отца Брауна повернулись к пенсне мистера Генри Сэнда в ожидании пояснений. Тот после секундного замешательства заговорил быстро, как будто спешил выговориться:

– Да. Понимаете, сейчас мы уже знаем почти наверняка, как он это сделал. Он был прекрасным пловцом, и каждое утро спускался к реке в халате, чтобы поплавать. В тот день он как обычно вышел на реку и снял халат (он до сих пор лежит там, на берегу), но, кроме этого, еще написал записку, что собирается поплавать в последний раз, а потом умереть, или что-то в этом духе.

– Где он оставил эту записку? – спросил отец Браун.

– Он нацарапал ее вон на том дереве, которое нависает над водой. Я думаю, это последнее, к чему он прикасался. Его халат лежит на берегу рядом с ним, чуть выше. Сходите, сами посмотрите.

Отец Браун сбежал вниз по последнему короткому склону и заглянул под дерево, ветви которого склонялись почти до воды. Там на гладкой коре он увидел четко вырезанные слова: «Еще раз в воду, а потом – на дно. Прощайте. Хьюберт Сэнд». Взгляд отца Брауна медленно поднялся вверх, прошелся по берегу и остановился на ярком пятне, роскошном красно-желтом халате с золотыми кистями. Священник поднял его, чтобы осмотреть и в эту самую секунду боковым зрением увидел в стороне движущуюся фигуру, высокую, темную фигуру, которая перебежала от одного скопления деревьев к другому, как будто шла по следу леди. Он не сомневался, что это был тот самый человек, с которым она только что рассталась. Еще меньше он сомневался в том, что это секретарь покойного, мистер Руперт Рей.

– Конечно, это может быть предсмертной запиской, – сказал отец Браун, не поднимая головы и продолжая рассматривать красно-золотой предмет одежды. – Кто же не слышал о любовных посланиях, вырезанных на деревьях, так почему не написать на дереве предсмертное послание?

– Да, к тому же у него в карманах халата ничего не было, – отозвался младший Сэнд. – Если у тебя нет под рукой бумаги, чернил и ручки, можно и на дереве нацарапать.

– Ну прямо игра в ковбоев и индейцев, – мрачно заметил священник. – Но я говорил не об этом. – И, помолчав, он заговорил совсем другим голосом: – Честно говоря, я думал о том, почему бы человеку не оставить записку на дереве, если даже у него под рукой имеется дюжина ручек, десяток чернильниц и горы бумаги.

Генри удивленно поднял брови, отчего пенсне на его вздернутом носу немного наклонилось.

– Что вы имеете в виду? – резко спросил он.

– Как бы вам сказать, –

неторопливо заговорил отец Браун. – Я не имею в виду, что почтальонам нужно привыкать носить письма в форме бревен, или, если вы захотите отправить другу весточку, вам придется клеить марку на какую-нибудь сосну. Нужны определенные условия, и нужно иметь определенный склад характера, чтобы прибегнуть к подобному древесному способу переписки. Но, если имеются условия и у человека подходящий характер, он все равно написал бы на дереве, даже, как поется в песне, «будь весь мир бумажным с чернильными морями», если бы даже в этой реке текла не вода, а несмываемые чернила, и если бы в этом лесу росли не деревья, а перья и авторучки.

Сэнду от разыгравшегося воображения священника стало явно не по себе. Он либо ничего не понял, либо наконец начал что-то понимать.

– Видите ли, – продолжил отец Браун, медленно разворачивая халат, – когда человек вырезает слова на стволе дерева, вряд ли можно ожидать от него образцовой каллиграфии. А если еще человек этот вовсе не тот человек, если я понятно выражаюсь… Что это?

Теперь он смотрел не на красный халат, и на какой-то миг показалось, что красная краска отпечаталась на его пальцах, но лица обоих мужчин сразу побледнели.

– Кровь! – промолвил отец Браун, и вдруг стало совершенно тихо, слышны были лишь мелодичные звуки реки.

Генри Сэнд с совсем не мелодичными звуками прочистил горло и нос и сипло произнес:

– Чья это кровь?

– Моя, – ответил отец Браун, но на лице его не появилось улыбки. Через секунду он добавил: – В халате была булавка и я укололся. Наверное, вам сейчас не понять, насколько это… насколько это острая булавка. – Тут он сунул палец в рот и принялся сосать его, как ребенок. – Оказывается, – сказал он спустя какое-то время, – халат был свернут и сколот булавкой. Никто не смог бы развернуть его… По крайней мере, не оцарапавшись при этом. Проще говоря, Хьюберт Сэнд не надевал этого халата. И на дереве писал не он. И в речке он не топился.

Пенсне свалилось с носа Генри и упало на землю, тихо звякнув, но сам он не шелохнулся, будто одеревенел от удивления.

– Что возвращает нас, – отец Браун снова повеселел, – к любителю писать личные послания на деревьях, как Гайавата с его рисуночными письменами. У Сэнда было полно времени до того, как он утопился. Почему он не написал жене обычную записку, как нормальный человек? Или, стоит сказать… Почему кто-то другой не написал записку его жене, как нормальный человек? Да потому что для этого ему пришлось бы подделывать почерк мужа, что не так-то просто сделать, особенно теперь, когда развелось столько экспертов с самыми разными способами исследования почерков. Но никому не придет в голову имитировать даже собственный почерк, не говоря уже о чужом почерке, когда приходится вырезать прописные буквы на коре дерева. Это не самоубийство, мистер Сэнд. Если здесь что-нибудь произошло, то это было убийство.

Папоротники и кусты зашелестели, затрещали, когда крупный молодой человек, точно великан через густой лес, пробрался сквозь них и остановился, вытянув вперед могучую шею, рядом с отцом Брауном.

– Я – человек прямой и в кошки-мышки играть не умею, – сказал он. – У меня были смутные подозрения… Я даже, можно сказать, давно ожидал чего-то подобного. Сказать по правде, я терпеть его не мог… Обоих их.

– Как вас понимать? – серьезно спросил священник, глядя прямо ему в глаза.

– А так, что вы мне показали, что тут произошло убийство, – ответил Генри Сэнд, – а я, пожалуй, могу показать вам убийц.