Собинов

Владыкина-Бачинская Нина Михайловна

Общительный, необычайно симпатичный Леонид Собинов и в Филармоническом училище очень скоро приобрел много друзей и товарищей, как и он, энтузиастов музыкального искусства. Особенно близко сошелся он с «захарьевцами» (так называли учеников Филармонии, живших в меблированных комнатах Захарьева на углу Кузнецкого моста и Рождественки). Образовался небольшой кружок. В пего входили певец-баритон А. Альтшуллер, пианист Б. Плотников, контрабасист С. Кусевицкий, сестры Шпигель (Роза — певица и Анна — пианистка), Ю. Энгель, впоследствии музыкальный критик. Здесь часто собиралась молодежь из Филармонии, Университета, с Высших женских курсов, Училища живописи. Вскладчину покупали недорогую закуску — булки, колбасу, знаменитые филипповские калачи.

Иногда жарили и бифштексы, покупали несколько бутылок пива. Отдав дань гастрономии, молодежь с жадностью набрасывалась на музыку. Слушали затаив дыхание трио Чайковского, вдохновенные произведения Бетховена — «Крейцерову сонату», «Патетическую», «Лунную», «Аппассионату»…

Но вот у пианино появлялся Собинов с охапкой нот, и со всех сторон сыпались «заказы»: «Азру», «Чаруй меня», «Ни слова, о друг мой», «Забыть так скоро!» И молодой певец пел. Пел один, пел вдвоем с Розой Шпигель, пел со всеми вместе, запевая хоровую песню. Исполнение перемежалось жаркими спорами о певцах, об искусстве…

Еще в первые месяцы учебы в Филармоническом училище Собинов познакомился с двумя милыми девушками: Марией Федоровной Каржавиной и Елизаветой Александровной Собиновой. Маша Каржавина училась в классе Додонова. У нее было сопрано драматического оттенка. Лизочка Собинова оказалась двоюродной сестрой Леонида, дочерью старшего брата его отца — Александра Васильевича Собинова. Вскоре все трое настолько сдружились, что стали проводить вместе почти весь досуг. Лизочка аккомпанировала молодым певцам, а они с увлечением разучивали подходящие для их голосов дуэты.

На субботние музыкальные собрания «захарьевцев» они являлись теперь втроем. Иногда Собинову аккомпанировала Е. Собинова. Но никакие просьбы не могли заставить спеть «перед публикой» Марию Федоровну. Природная застенчивость оказалась настолько сильной, что она так и не стала певицей.

Заметить взаимную склонность молодых людей было нетрудно. Они мечтали о браке. Мария Федоровна съездила к родным в Тулу и получила согласие на замужество. Но для Леонида Витальевича этот вопрос представлял немалые трудности. Он знал, что отец, всегда твердо державшийся своих взглядов, будет против женитьбы раньше окончания Университета. Но ждать так долго, почти два года, молодые люди не хотели. 21 октября 1893 года они обвенчались.

Жизнь их мало изменилась с женитьбой. Весело мирились они с лишениями. Обедать ходили в дешевую студенческую столовую на Никитском бульваре и брали полтора обеда на двоих, утоляя голод хлебом. Основу их бюджета составляла стипендия Леонида Витальевича да его «вечный урок» у купца Богданова. В театры и концерты ходили по-прежнему по студенческим контрамаркам. Нередко к Собиновым заходили на огонек товарищи по университетскому хору: филолог Борейша — «бас-профундо» или «фондаментале», как с завистью рекомендовал Собинов приятеля, доктор Васильевский с женой, супруги Верховские, Елизавета Александровна Собинова. И не было в этой компании людей счастливей молодых хозяев.

Зима 1894 года принесла Собинову новую радость — он принимает участие в спектаклях итальянской оперы. Гастроли итальянских оперных трупп были обычным явлением для москвичей на протяжении нескольких десятилетий XIX столетия. Правда, к девяностым годам итальянская опера уже утратила свое первостепенное значение, уступив место национальной русской опере.

Одним из антрепренеров итальянской труппы в сезоне 1893/94 года оказался Петр Адамович Шостаковский. Он хотел, чтобы в спектаклях итальянцев участвовали учащиеся вокального отделения Филармонии и, таким образом, приобретали сценический опыт. И хотя им поручали несложные, второстепенные партии, все же это была настоящая опера, настоящая сцена, на которой выступали такие выдающиеся певцы, как Зеадбрих (сопрано) и всемирно известный Баттистини.

Стоя за кулисами или подавая на сцене реплики «королю баритонов», молодые артисты вслушивались в каждую интонацию Баттистини, ловили

движение его плеч или диафрагмы, пытаясь постичь секрет его, казалось, беспредельного дыхания, угадать вокальную позицию, позволяющую давать звук такой поразительной чистоты и ровности. Нечего и говорить насколько плодотворны для начинающих певцов были подобные творческие встречи!

В спектаклях итальянской оперы Собинов выступал в маленьких партиях под псевдонимом то Собонии, то Собини. Порой ему приходилось петь даже по две партии в вечер. В одном действии оперы Мейербера «Гугеноты» Собинов представлял юного кавалера, в другом — монаха, благословляющего мечи.

Но как ни приятно было общение с замечательными итальянскими артистами, Собинову в конце концов надоело петь разных «триковых кавалеров» и «поддерживать ансамбль» (как отмечалось в рецензии на оперу Вагнера «Моряк-Скиталец», в которой впервые — упомянули имя талантливого русского певца). Выручила случайность. Заболел артист, исполнявший роль Арлекина в «Паяцах» Леонкавалло, и Шостаковский предложил Собинову спешно подготовиться к спектаклю.

Партия Арлекина невелика по объему, но для начинающего певца довольно сложна. Особенно трудна популярная закулисная ария Арлекина, требующая свободного владения дыханием. В афише исполнитель Арлекина на этот раз значился под тремя звездочками. Друзья Леонида, зная, кто скрывается за этими безликими знаками, с замиранием сердца ожидали закулисной арии. Наконец Арлекин запел.

О, Коломбина, верный нежный Арлекин здесь ждет один…

Впечатление от собиновского голоса, редчайшего серебристого тембра в соединении с удивительной мягкостью и проникновенностью исполнения, было огромно. Зал единодушно потребовал повторения, которое лишь усилило общее настроение радостной взволнованности. Снова раздались крики «браво», и Арлекин вынужден был пропеть свою арию в третий раз — случай редкий в театральной практике.

Наконец стихла буря оваций. А восхищенные и вместе с тем изумленные друзья и знакомые Собинова все еще находились под впечатлением только что пережитого. Они будто впервые услышали своего товарища. Даже не верилось: неужели это их веселый, «голосистый петушок», всегда так ревниво находивший у себя недостатки?! Затаенная сила лирического вдохновения Собинова, которая до этого не находила выхода в различных второстепенных партиях, внезапно прорвалась, и образ Арлекина вдруг заиграл, засверкал яркими красками, ожил, овеянный новой прелестью.

Но еще большее открытие сделал в этот вечер юный певец. Для него неожиданный успех явился событием: петь в одном спектакле со знаменитыми итальянскими певцами и заслужить одобрение слушателей — не значит ли это перейти на новую ступень вокального развития. Свойственное Собинову критическое отношение к своему голосу проистекало отнюдь не из недооценки собственных сил. Скорее наоборот, сознание таящихся в нем творческих возможностей заставляло еще настойчивее стремиться к тем высотам мастерства, какие, певец знал, ему под силу. В глубине души Собинов всегда верил, что достигнет многого, но, когда и как это случится, пока не задумывался. Выступление в партии Арлекина внезапно приоткрыло перед молодым певцом завесу будущего.

1894 год был знаменателен для Собинова еще и тем, что в этом году ему предстояло сдать выпускные-государственные экзамены. Для будущего молодого юриста было далеко не безразлично, какой степени диплом он получит. И хотя государственной комиссией учитывались результаты переходных экзаменов всех трех курсов, все же решающее значение имели выпускные экзамены. С легким сердцем Собинов взялся за учебники. Он ощущал какую-то особую бодрость и желание работать. Музыка, ради которой так часто забрасывались университетские занятия, не только не отвлекала его, а, наоборот, вселяла энергию, стремление преодолеть все предстоящие трудности.