Собиратель миров
Шрифт:
Сиди Мубарак Бомбей
Наше страдание не знало границ, стоило пройти одной боли, как нападала другая, едва мы складывали с плеч одну ношу, как наваливалась другая, и я часто спрашивал себя, как мы это выдерживаем, и как это выдерживают вазунгу, прибывшие из страны, где все совсем иначе, чем у нас: погода, звери, даже болезни. И только позднее, под конец первого путешествия, я понял то, о чем мне следовало бы знать с самого начала, вазунгу не ощущали жизни без этих страданий, только незадолго до нашего возвращения мне стало ясно, что они зависимы от страданий, как другие от алкоголя, или кхата, или ганджи. Поэтому я не удивился, увидев вазунгу опять, не прошло и двух монсунов, Хамид тогда еще не родился. Бвана Спик опять появился в Занзибаре, на этот раз с новым спутником, с тихим человеком по имени бвана Грант, скучным заменителем бваны Бёртона. Да и остальные, бвана Стэнли и бвана Камерон, они всегда возвращались, их тянуло к страданиям, всех, кроме тех, кто не выживал. Как только здоровье опять поселялось в их телах, они обдумывали новое путешествие, нисколько не заботясь о том, чтобы выбрать дорогу попроще и поудобней, о нет, напротив, в следующий раз они искали еще более сильной боли, они на полных парусах подплывали все ближе к смерти, как если бы рыбаку было мало обогнуть риф, но он старался бы это сделать снова и снова, в местах, где лодке не пройти, где ее размолотит о камни.
Бвана Бёртон был самым ужасным, он вообще не желал прерывать страдания, не хотел ждать, пока вернется в свою страну, чтобы поехать дальше. Мы добрались до Зунгомеро и знали, что отсюда всего полмесяца пути до побережья,
Дождь прекратился наконец-то; земля еще тяжела от многодневных побоев. Он слышит барабаны — или это кажется? — незнакомую барабанную дробь, звучащую более грозно, чем разрывы капель-патронов. Вдобавок — шушуканье, и, прежде чем он успевает выбраться из палатки, оно переходит в какой-то брызжущий звук, все более тревожный, потому что Бёртон не понимает его природу. Снаружи — мгла, освященная невнятными звуками, но он даже не смог осмотреться, как у него вытягивают почву из-под ног. Земля шевелится, и весь склон, насколько хватает его слуха, рушится. Бёртон падает, и вот он уже на боку, с ноющими ребрами и задранной вверх правой ногой, поглощен всеобщим скольжением; он приподнимается, стараясь выпутаться, ищет опоры, но нога — тупой якорь, и он, в плену чудовищной силы, скользит все дальше. Проступает мысль: лагерь, целый лагерь сносит прочь. Мы будем погребены под илом. Он кричит: Джек, кричит он, Джек. Что-то тяжелое валит его с ног, боль — где-то около правой почки, он катится, лицом вжимаясь в землю, крик заполняется илом, бурлящим во рту, словно там копошатся личинки. Он хочет оттолкнуться руками, но они ныряют в глубокое тесто, его затягивает вниз, все дальше, он пропадет сейчас, он будет погребен заживо, черт побери, как несправедливо. Голова бьется о камень, его опять переворачивает, и трет, и размалывает, вдруг илистой почвой лица он ощущает воздух, он вдыхает, и в нос проникает тяжелый дух трясины, он осмеливается откашляться, и вновь кричит: Джек, кричит он, несколько раз, потом кричит: Бомбей. В водовороте шумов нет ни единого человеческого звука, ни даже хрюканья. Где остальные? Это его последняя мысль перед падением в воду, будто склон стряхнул его с себя, он падает в новый холод, не зная, где верх, где низ, но вода вокруг немного успокаивает его. Вода тоже движется, с той же решимостью, но чуть менее истерично. Он чувствует себя надежно в воде, вытягивает отяжелевшие руки и ноги. Страха больше нет. Я точно не утону, думает он, словно всякая иная угроза ничтожна, когда прошла опасность погребения заживо. Порой потоки соединяются, хор в крещендо, ему удается слегка приподнять голову и осмотреться в чернильной тщетности, но иногда его дергают разные голоса, желая засосать жертву, он сжимается, ожидая, что его швырнет на скалу. Или на берег. Ему что-то попадается под руку, нечто длинное и волокнистое, он крепко хватается — и вода несется мимо. Корень — или лиана? — на ощупь кажутся вывихнутой лапой паукообразной обезьяны. Крепко уцепившись за корень, он долго висит спиной к мчащейся воде. Потом тянет за него, первый, осторожный раз. Чувствуя сопротивление, он усиливает попытки. Перебирая руками, вытаскивает себя из воды, и вот уже чувствует ногами твердое дно, но пока не решается идти и выпустить корень из боязни утонуть. Ему кажется, что посветлело, на самую малость. Он распознает кусты, переплетенные ветки, берег, к которому он подтягивается, но когда до него уже можно протянуть руку, что-то бьет, и его отшвыривает обратно, он мотает головой, чтобы освободиться от воды, лает, как астматическая собака, пока не отхаркивает всю воду и его грудь и глотка становятся гладкими. Он думает, что его унесло прочь, но внезапно понимает, что по-прежнему держится. Корень не оторвался вместе со смытым куском берега. И он вновь ползет, на этот раз никаких неожиданностей, узнаются очертания древесного ствола, который он с жадностью обнимает. Когда он отпускает дерево, ему хватает сил лишь скользнуть на землю, глубоко дыша. Он лежит, не шевелясь, не думая. Пока не просыпается инстинкт: ты должен что-то делать. Приподнявшись, он видит чудо. Воинственные ряды облаков отступают, и над рекой и берегом разливается сияние — забытое присутствие полной луны. Он встает, держась за ствол, и проверяет ногой прочность почвы. Подходит так близко к воде, насколько позволяет твердость земли. Он наблюдает за потоком, осмеливается исследовать берег. Неподалеку от места его высадки — отмель. А над ней, запутавшись меж двух деревьев, блестит парусина. Отцепив ее от маленьких кривых шипов и веток, он раскладывает ее на земле. Луна тем временем уже раскидала все баррикады. Пейзаж, предстающий его глазам, лишь отдаленно походит на окружение их ночного лагеря. Река — уже, растительность вдоль берегов — пышнее. Вода течет быстро и равномерно. Горячка оползня прошла. Поток несет осла с вытянутой из воды шеей — словно проклятый лебедь. Вскоре мимо проплывает ящик в тесном сопровождении других предметов, от которых видны лишь углы да ребра, так что их и невозможно идентифицировать. Неужели экспедиции суждено так окончиться: начальник в корке застывшего ила наблюдает, как мимо него вода уносит прочь фрагменты упорного и устойчивого порядка, поодиночке, как отмеренные дозы насмешки? Все то, что они месяцами собирали, теперь одним рывком раскидано и обречено стать сплавным грузом? Если что и запутается в прибрежных кустах или останется в высохшем русле, когда река околеет после краткой славы дождливого сезона, все это будет рассеяно на многие мили. От них никакого прока, они не годны даже для предупредительных сигналов, да и кто сможет понять смысл разбросанных предметов? Он вдруг подскакивает, увидев фигуру, висящую на проплывающим мимо суке. Бёртон торопится к дереву, где оставил длинный корень, хватает его и бросается в воду. За несколько грибков он достигает сука. Левой рукой он хватает фигуру сзади, обнимая за талию, а правой дергает корень, однако он забыл, что ему нужны обе руки, чтобы вытащить себя на берег. Тогда он оборачивает корнем себя и второго человека, завязывая конец, чтобы им обоим удержаться. Теперь они висят, как на канате. Медленно, подстраиваясь под ритм своих переменчивых сил, он подтягивается на канате, пока они не достигают ствола дерева. Он выволакивает человека на берег и укладывает на парусине. Убирает с лица перепачканные волосы и вглядывается в лицо Спика. Без сознания. Жив. В горячке, едва не утонул. Бледное лицо, богатая поросль светлых волос. Бёртон может лишь покрыть его тело парусиной и массировать. Чуть позже падает в полусон, уложив его ноги себе на колени, сдавшись натиску полнейшего изнеможения.
Нагрянуло солнце. Оно наведет опять порядок, оно не злопамятно. Неторопливо расправляет оно свои теплые полотенца поверх лихорадочных следов ночи, с такой самоуверенностью, будто не было причастно к собственному исчезновению. Бёртон сидит у берега и глядит на рожу в воде, которая уставилась на него, как дух утопленника. Кожа отвисает от костей, глаза бешено рвутся из впадин, губы обнажают зубы, коричневые, как гнилая трясина. Спик что-то бормочет. Глаза широко распахнуты. — Как ты, Джек? — спрашивает Бёртон, мягко разминая его правое плечо. — Повсюду мертвецы, — бормочет Спик, — сделай так, чтоб они ушли, эти мертвецы. — Что за мертвецы, Джек? — Сомалийцы, мертвые сомалийцы, они не все мертвы, некоторые умирают сейчас, с поднятыми руками, растопыренными пальцами, они хотят в последний раз до чего-то дотронуться, их руки падают, и когда они умирают, скажи, чтоб они ушли, пожалуйста, путь уйдут. — Попей немного, Джек. — Никто не кричит, как невыносимо, никто
Бёртон кладет Спика на землю. Он оглушен ненавистью, вырвавшейся у его компаньона. Недопонимания, разумеется, разница во мнениях, и даже весомая, но такой неприкрытой ненависти он не заслужил, к тому же он и сам был тяжело ранен во время того нападения, копье, пронзившее его щеку, оставило заметный след, но все же не такой глубокий, как ранение у Спика, рана его гордости. Коллекция, приложение, смехотворные упреки, да он же хотел ему сделать одолжение, никто не стал бы публиковать мелочные подсчеты какого-то неизвестного офицера, а так его педантичная работа по крайней мере в отрывках стала известна общественности, ну а коллекции гораздо лучше храниться в калькуттском музее, чем неизвестно где. Как же, каннибал, да, ему пришлось доплачивать за публикацию, он ничего не заработал, не извлек ни малейшей выгоды, что за ханжеский упрямец, растянулся здесь, а он о нем еще и заботится, заботится о здоровье этой мелочной душонки, хотя человечество прекрасно обошлось бы без него.
Спик снова уснул, и Бёртон решил заново обследовать берег. Он-то выжил, но какой в этом толк, если он не найдет своих записных книжек. Он завернул их в мешок из-под масла. Он находит множество мелочей, по большей части бесполезных, не считая ящика с сухарями и сушеными финиками. А потом, на другом берегу реки, которая теперь, после своей истерики, смущенно крадется прочь, он замечает нескольких обезьян и поначалу не обращает на них внимания, пока уголком глаза не примечает такого, что его голова дергается: у одной из обезьян в когтях мешок из-под масла, Бёртон не знает, сколько таких мешков было в экспедиции, но он убежден, что обезьяна играет именно с его мешком, где хранится все, над чем он работал годами. Бёртон ревет, он ревет громче обезьян, и они замечают его, обезьяна выпускает из лап мешок, но, словно издеваясь, его выхватывает из сучьев другая; Бёртон ревет, это не слова, это звуки запугивания, не приносящие результата, обезьяна пытается залезть в мешок, отыскала отверстие, и вот держит в лапе записную книжку, значит Бёртон не ошибся; обезьяна заинтересовалась находкой, и мешок выскальзывает из ее лап, Бёртон бросается в реку, ныряет, бьет руками, и когда выбирается на другой берег, мешок стоит прямо перед ним, словно специально подготовленный, но обезьяны пропали, лишь их крики раздаются еще недолго и пропадают, но он знает, что преследование — тщетно. Открывает мешок, пересчитывает книжки. Одной нет, но он едва осознает потерю, потому что замечает кое-что другое — влажность, а он-то считал, что мешки для масла водостойкие. Но вода — повсюду, он ощупывает размоченные черновики, и, чувствуя, как сводит желудок, открывает одну из записных книжек — строчки размыты. Не везде, какое-то читаемое ядро осталось. Как гниение, нападающее на плод снаружи, влага проникла с краев, стерев смысл верхних и нижних строк, вгрызаясь в последние буквы строки, примерно треть, и впечатление подтверждает каждая следующая книжка, которую он листает, треть его наблюдений, исследований, описаний и размышлений растворилась. Какую-то часть он реконструирует по воспоминаниям, но в воспоминании, он знает, расплывается письмо.
Сиди Мубарак Бомбей
— Бвана Бёртон никогда больше не вернулся в Занзибар после этого путешествия, говоришь ты, только бвана Спик. Разве это не противоречит всему, что ты рассказывал об этом вазунгу?
— Нет, ни в коем случае, баба Бурхан, это честь для меня, что в этот поздний час ты даришь мне столько внимания, поэтому я с удовольствием отвечу на твой вопрос. Бвана Бёртон был зависим, это я понял во время моего второго путешествия, он, как и другие вазунгу, зависел от важных господ своей страны, он не был богатым человеком, каким я его считал поначалу, он был слугой, как и я, он служил другим вазунгу, которым не хватало силы, или храбрости, или воли, или желания, чтобы самим отправиться в путешествие, и потому они выдавали деньги, чтобы люди, подобные бване Бёртону и бване Спику, отправились в путешествие вместо них. Но оба вазунгу к концу путешествия стали заклятыми врагами, и спокойствие могло царить, только если их разделяла великая вода, поэтому было очевидно, что важным господам потребуется выбрать лишь одного для второго путешествия, и хотя бвана Бёртон так много всего знал, но иногда не понимал совсем простых вещей, и умный человек бывает глупым, как ребенок. Конечно, важные господа из страны вазунгу отдали предпочтение бване Спику, потому что он выглядел как один из них, а бвана Бёртон был для них чужим — своим видом, буйно разросшейся черной бородой, все более смуглым цветом кожи, так что его уже было не отличить от араба, и одеждами, какие он носил, — всем этим он отдалялся от внешности, приятной для важных господ, от чистой, красивой внешности бваны Спика: стройное тело, голубые глаза, светлая грива волос, ничто в нем не казалось грозным и чужим. Я сам был свидетелем, как его чтили его люди в конце нашего второго путешествия, когда мы добрались до Каира и поселились в отеле, который назывался Shepheards Hotel, да, друзья мои, я проживал в том же самом отеле, что и бвана Спик, вот как он меня ценил.
— Спросите-ка его, какую комнату он получил! Тогда узнаете: ваш важный герой баба Сиди Мубарак Бомбей спал в маленькой каморке для посыльных, а его друг со светлой кожей и белой гривой, он-то спал в дворцовых комнатах на верхнем этаже.
— Ладно, мама, не перебивай, а то мы никогда не закончим.
— Вы думаете, он стал бы мне дарить на прощание свою куртку, если бы не ценил меня?
— Эту старую куртку? Да она была вся порвана, наверное, ему было удобней ее подарить, чем выбросить.
— Мне вручили серебряную медаль Королевского географического общества, вы и не знаете, кто это, это собрание тех важных господ, которые поручили совершить мое первое и мое второе путешествие. Меня фотографировали, меня публично представляли.
— У тебя еще хватает духу болтать о своем позоре! Да его выставляли как дикое животное, которое поймали, он должен был вместе с другими показывать, как они бегают по саванне, он должен был стоять, замерев, часами, пока люди проходили мимо, глазея на картину, на мертвую картину, сделанную из живых. И самое ужасное, слышите, вы, друзья этого бесстыжего старика, самое ужасное, что эти любопытные еще и деньги платили за право таращить глаза на моего остолбеневшего супруга.
— Ах, да кто тебя слушает, побереги силы. Я-то знаю, как это было, потому что я был там, я знаю, какое нам оказывали почтение, на общественных концертах и торжествах нас представляли как помощников и спутников великого первооткрывателя бваны Спика, нас даже пригласили на прием во дворец вице-короля, и это было не в Каире, не на материке, а на острове, который называется Родос, и мы были такими важными гостями, что нас на корабле доставили на остров и несколько дней обслуживали во дворце, мы ели так хорошо и много, как никогда в жизни, и мы, признаюсь, слишком много пили, потому что алкоголь лился как вода. И только потом мы вернулись на Занзибар, на корабле, это было долгое путешествие, во время которого мы увидели еще другие места, такие места, как Суэц, как Аден, острова, например, Маврикий и Сейшелы, где нам вручили денежные подарки, вот как далеко залетела уже наша слава…