Собиратель ракушек
Шрифт:
Наступил июнь; его жена маялась от одиночества и скуки. Она уходила в лес, правда недалеко. Дремучая, трепетная летняя чаща ничем не напоминала о кладбищенской зимней неподвижности. Дальше, чем за шесть-семь метров, уже ничего не было видно. Сон всякой живности стал коротким; на каждом шагу что-то выбиралось из коконов, расправляло крылья, жужжало, спаривалось, приносило потомство, нагуливало вес. В реке плескались медвежата. Горластые птенцы требовали червячков. А она тосковала по ледяной стуже, долгому зимовью зверей, пустому небу и костяному стуку лосиных рогов о деревья. В августе она пошла посмотреть, как муж с очередным клиентом забрасывают блесну; леска описывала над рекой круги, будто ворожила. Охотник научил жену потрошить рыбу прямо в воду, чтобы не было запаха. Она вспарывала рыбье брюхо,
В сентябре к ним потянулись любители крупной дичи. Каждый заказывал свое: кто лося, кто антилопу, кто оленя, кто лань. Одни хотели увидеть гризли, другие – выследить росомаху, а кое-кто даже рвался пострелять канадских журавлей. Иные требовали для украшения своего жилища голову матерого вапити с раскидистыми рогами. С промежутками в несколько дней охотник возвращался в хижину, распространяя вокруг себя запах крови, и заводил рассказы о тупости клиентов, об одном толстяке из Техаса, не сумевшем из-за одышки взобраться на пригорок, чтобы оттуда сделать выстрел. О маньяке из Нью-Йорка, который утверждал, что приехал только пофотографировать медведей, а сам выхватил из-за голенища пистолет и открыл стрельбу по медведице и двум медвежатам. Каждый вечер жена замывала на охотничьем комбинезоне кровь, наблюдая, как в речной воде пятна из ржавых становятся красными, а под конец розовыми.
Теперь он пропадал на охоте семь дней в неделю, круглыми сутками; времени хватало лишь на то, чтобы нарубить фарш для колбасы или нарезать мясо для жаркого, почистить ружье, освободить мешок для дичи, ответить на телефонные звонки. Жена плохо понимала суть его занятий – догадывалась, правда, что он любит бродить по долине, глазеть на воронов, зимородков и цапель, на койотов и рысей – и охотиться едва ли не на всю остальную живность. В том мире, сказал он ей однажды, туманно махнув рукой в сторону Грейт-Фоллз, порядка нет – в городах, лежащих к югу. А в наших краях есть. Тут я вижу такое, что тамошним людишкам вовек не встретится, а потому они ко многим вещам слепы. Ей не требовалось особого воображения, чтобы представить его через пятьдесят лет: он будет все так же зашнуровывать ботинки, уходить с ружьем, знать, что где-то простирается целый мир, и в конце концов умрет вполне довольным, так и не повидав ничего, кроме этой долины.
Она приучила себя засыпать днем часа на три, а то и дольше. Сон, как она поняла, – это просто навык, сродни любому другому: точно так же учишься лежать в ящике, который распиливают пополам, или читать видения мертвого дрозда. Ей не могли помешать ни жара, ни шум. Пусть в защитную сетку билось комарье, пусть в дымоход залетали шершни, пусть в южные окна нещадно палило солнце – она проваливалась в сон. И когда охотник, усталый, с пятнами крови на руках, осенними вечерами вваливался в дом, жена спала без просыпу. Ветром уже срывало с тополей листву – рановато, думал он. А сам ложился рядом и брал в ладони ее спящую руку. Оба они жили во власти неодолимых сил: ноябрьского ветра, вращения Земли.
Злее той зимы он не знал: после Дня благодарения долину завалило снегом, пикап оказался под двухметровыми сугробами. Телефонная линия отключилась в декабре и бездействовала до апреля. С приходом января задул чинук, а следом грянули лютые морозы. Снег сковало ледяной коростой толщиной в ладонь. На фермах южнее охотничьего домика погибала скотина – просто истекала кровью, раздирая кожу ледяными зазубринами. Олени, проваливаясь копытцами под наст, задыхались в снегу. На склонах пестрели кровавые прожилки.
По утрам он стал находить следы койотов у двери в погреб: от запаса мороженой провизии зверей отделяли только хлипкие доски. Чтобы укрепить дверь, пришлось набить поверх деревянных филенок печные противни. Дважды он просыпался оттого, что койоты скребли когтями по металлу, и выбегал наружу, отпугивая их криком.
Куда ни глянь, отовсюду подступала смерть, и отнюдь не благостная: рухнувший на снег лось, изможденная лань, поскользнувшаяся, как пьяный скелет, чтобы уже не подняться. По радио сообщали о повсеместном падеже скота на окрестных ранчо. Каждую ночь ему снились
А снегопад все не прекращался. В феврале он три раза вскакивал по ночам, заслышав койотов прямо под домом, и на третий раз не смог распугать их одним лишь криком: пришлось схватить нож и арбалет и выбежать босиком на снег, морозя ступни. Теперь звери сделали подкоп под дверью, а потом прогрызли и прокопали лаз в мерзлой земле, под фундаментом. Дверь перекосило; ему не оставалось ничего, кроме как снять засовы и оставить створку болтаться на ветру.
Один койот, чем-то подавившись, закашлялся. Другие суетились и пыхтели. Было их штук десять. А у него против них нашлись только стрелы на оленя вапити: алюминиевое древко и широкий зазубренный наконечник. Затаившись на корточках у темного лаза (другого пути к отступлению у зверья не было), он сжимал в руках арбалет в полной растяжке, со вложенной в него стрелой. Над головой у него слышалась тихая поступь жены. Один койот все кашлял. Охотник стал методично выпускать стрелы в темноту. Первая стрела вонзилась в заднюю стенку погреба, зато другие впивались в живую плоть. Он расстрелял весь колчан: дюжину стрел. Пронзенные койоты истошно визжали. Трое-четверо бросились на него; он оборонялся ножом. Хищные зубы до кости прокусывали ему руку, горячее дыхание обжигало щеки. Нож кромсал ребра, хвосты, головы. Его мышцы кричали от боли. Койоты разъярились. Из запястья, из бедра у него хлестала кровь.
Снизу, из подвала, до нее доносились душераздирающие вопли раненых койотов, хрипы и проклятья не сдающегося мужа. Можно было подумать, в погребе открылся люк из преисподней, откуда хлынуло самое свирепое зло. Опустившись на колени перед камином, она чувствовала, как сквозь половицы возносятся в небо души койотов.
Весь в крови, с глубокой раной на бедре, он, даже не перекусив, целый день откапывал из-под снега свой пикап. Без съестных припасов их ждала верная смерть; вся надежда была на этот грузовичок. Под колеса пришлось подложить куски шифера и древесной коры, а из-под днища вышвырнуть гору снега. В конце концов, уже в потемках, он кое-как завел двигатель и вытолкал пикап на ледяную корку. На один прекрасный краткий миг пикап заскользил по насту, отражая окнами сияние звезд; колеса крутились, движок урчал, а в свете фар будто разворачивалась настоящая дорога. Потом наст провалился. Медленно, мучительно охотник стал откапывать автомобиль заново.
Напрасный труд. Машина в любом случае уходила под снег – не сейчас, так через пару миль. Наст не мог выдержать такой тяжести. Двадцать часов он без продыху вытаскивал машину из двухметровых заносов. Три раза она уходила в снег по самые окна. Пришлось ее бросить – в десяти милях от дома и в тридцати от города.
Из срубленных веток он развел слабый, дымный костерок и попытался устроиться на ночлег, но заснуть не смог. От огня снег начал таять, вода тонкими ручейками текла к охотнику, но замерзала на полпути. Мерцающие над головой созвездия никогда еще не были так холодны и далеки. В полудреме он видел, как поодаль от костра, в темноте, рыскают отощавшие, голодные волки. Сквозь завесу дыма на снег приземлился ворон и запрыгал в его сторону. Впервые в жизни охотник понял, что сейчас умрет, если не согреется. Тогда он собрался с силами, развернулся и на четвереньках пополз к дому. Вокруг себя он физически ощущал волков: от них пахло кровью, а когтистые лапы скребли наст.
В полубессознательном состоянии он провел в пути ровно сутки, передвигаясь то на ногах, то ползком. Временами он грезился себе волком, временами – трупом. Когда же наконец он добрался до охотничьего домика, на крыльце не оказалось ничьих следов, никаких признаков того, что жена выходила на улицу. Дверь погреба по-прежнему болталась нараспашку, а кругом валялись щепки филенок и откосов, как будто из подвала вырвался сам дьявол, чтобы тут же умчаться во мрак.
Она стояла на коленях в каком-то ступоре, с заледенелыми волосами. Из последних сил он развел огонь и залил ей прямо в горло кружку теплой воды. А уже проваливаясь в сон, увидел себя со стороны – в рыданиях обнимающего полумертвую от переохлаждения жену.