СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]
Шрифт:
Тот писал борзо, отвлекался, только чтобы на иконы познаменоваться да на великого князя или владыку Иону бросить взгляд, ища одобрения или порицания.
— Се аз, грешен и худая раба Божия София, пишу свою духовную грамоту отправления чина и своей души, в своём смысле в своём разуме, — продиктовала она начало и прервалась; — Достань-ка, Степан, третью духовную супруга моего Василия Дмитриевича, посмотри, что он мне отписывал.
Бородатый был дьяком опытным и памятливым. В один миг отыскал искомую бумагу, прочитал:
— «…Там
— Довольно! — строго перебила болезная старуха. — Перечисли волости, что завещал мне супруг, и все их — сыну моему Василию; а что прикупила — внукам отпишу.
Дьяк заскрипел пером. Софья Витовтовна полулежала на высоких подушках, напряжённо вспоминала что-то, шевеля бескровными губами, а когда Бородатый поднял на неё глаза, продолжила изъявление своей последней воли:
— А сноху мою великую княгиню Марью благословляю, даю ей святую икону, окованную на мусин… А из сел на Коломне село Бабышевское да Лысцево, да село Ослебятьевское. А внука своего великого князя Ивана благословляю, даю ему святую икону Пречистую Богородицу с пеленою…
Никого не забыла старая княгиня, каждому внуку отписала по два села с присёлками, а кроме того, благословила иконами: Юрия — степенной иконой Богородицы с пеленою и убрусцем, Андрея — иконой Святых бессребреников и чудотворцев Козьмы и Дамиана, Бориса — иконой великомученика Феодора Стратилата, выбитой на серебре.
Грамоту дьяк скрепил двумя желтовосковыми печатями — Софьи Витовтовны и митрополита Ионы. Первым под завещанием подписался сын Юрия Патрикиевича Иван, князь молодой и смышлёный.
— Ну вот, век мой прошёл, а дней у Бога не убыло, — строго заключила великая княгиня, и все негромко, несогласно зашумели, желая утешить её, уверяя, что она ещё их всех переживёт. Софья Витовтовна досадливо отмахивалась: подите, дескать, устала, вздремнуть желательно.
Когда все вышли и последним двинулся Бородатый, собиравший разложенные грамоты, старая великая княгиня позвала его голосом не сонным, а бодрым и даже лукаво-просительным:
— Стёпа, а Стёпа? — обращение необычное для малоприветливой княгини.
Дьяк прикрыл дверь и охотно вернулся на своё место, ожидающе уставился на Софью Витовтовну.
— И окно прикрой, — велела она. — Воздух майский сильно душист, голова от него болит.
Бородатый исполнил и это.
Софья Витовтовна поднялась со своего ложа, нимало не охая, словно и про недуги забыв, пересела в кресло поближе к дьяку.
— Напоминаешь ты мне обличьем одного человека дорогого, — сказала, милостиво одаряя улыбкой, даже и взгляд у неё сделался другим: заблестела в нём, переливаясь, изумрудная водица.
На всякий случай дьяк сделал вид, что отчасти смущён. Он и в самом деле не знал, к чему готовиться.
Княгиня всё смотрела на него. Длинный разрез его глаз, мерцающих бархатистой
Софья Витовтовна покашляла, словно бы в затруднении. И дьяк кашлянул вопросительно.
— Прозвище не вяжется к тебе, — сказала она. — Борода у тебя опрятна и невелика, разве только слишком чёрная.
— Да, возможно, что слишком, — согласился дьяк.
Великая княгиня не стала ходить вокруг да около:
— А что, Стёпа, щекотлив ли ты в делах особенных? — подчеркнула голосом.
Глянул ясно:
— Нет, государыня, не занозлив.
— Надобно кару наконец учинить шильнику нашему главному. Смекаешь, кому?
— Не есть цекавый, — опустил Стёпа взор.
— Знаю, что не любопытный. А вот понятлив ли?
— Понятлив, государыня, — глаза в глаза княгине.
Софья Витовтовна вздохнула, оглядела белый липовый потолок своей горницы:
— Что-то от Юрия Патрикиевича донесений давно нет из Новгорода. Ушёл посол и утонул в рассол.
— Прикажешь в Новгород собираться?
Княгиня пожала плечами, сказала вкрадчиво:
— Как я могу тебе приказать? Если только по своей воле согласишься?
— Но не сам же? — вырвалось у Стёпы.
— Ну, зачем сам-то? — погрубела лицом и голосом Софья Витовтовна. — Сам-то и не сможешь, поди?
— Постой, дай подумать.
— Ты возьми-ка бумагу да пиши. Может, лучше разогреешься. Взял? Пиши: «Вины Шемякины» и внизу столбцами — жёны опозоренные… клятвы переступленные… головы отрубленные… слепцов тоже можешь перечислить, великого князя своего первым пиши!
Софья Витовтовна сама раньше дьяка разогрелась. Даже голос у неё зазвенел слезой, чего никогда за всю жизнь за нею замечено не было.
Бородатый повертел перо в пальцах:
— Зачем нам следы лишние? У меня память хорошая. Отпиши лучше грамотку какую Патрикиевичу для видимости. Я свезу. Ваську Беду со мной пошли. Пускай под рукой будет. Мало ли что…
— Но не он же? — вырвалось теперь у княгини.
— Госуда-арыня! — с упрёком протянул Степан. — Знамо, нет. Куды ему, хилому да робкому?
— Ты хорошо ли понял меня, Стёпа? Я ведь шуму не хочу.
— И я не хочу, — потупился Бородатый. — И понял тебя хорошо. — Тонкие пальцы его с треском переломили перо. — Так ли?
— Так… — сошла на шёпот Софья Витовтовна. — А грех на мне пускай будет.
— Знамо, на тебе, — равнодушно сказал дьяк. — Я человек подневольный. — И улыбнулся, чтобы смягчить смысл своих слов.
— Пишем грамотку, — сухо молвила великая княгиня. — «Друг сердечный, любезный Юрий Патрикиевич, давно нет от тебя известиев, и я беспокоюсь…» Ну, дале сам чего-нибудь придумай, я подпишу. — Дьяк кивнул головой, не переставая писать. — А останавливаться тебе у него, Стёпа, негоже. Лучше бы тебя никто не видал.