СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]
Шрифт:
— Знамо, лучше. Я найду, где остановиться. Грамотка твоя просто на всякий случай, Если кто спросит, чего, мол, приехал.
— Ладно. Собирайся. Лети мухой. Скоро, да тихо. Как исполнишь, сейчас меня извести самолично.
— Не замедлю, княгиня. Какой толк мне там сидеть, если исполню…
Через три дня, возвращаясь с Иваном от ранней обедни, услышал Василий Васильевич возле княжеского дворца свару: плачущий женский голос о чём-то упрашивал, мужские голоса грубо отгоняли женщину:
— Что они, сынок? Кто здесь?
— Да помнишь… тетька прошлый год с тобой на Сорочке в саду говорила? Вот она ехать просится с дьяком Бородатым до Новгорода,
— Великий князь, яви милость, прикажи довезти меня, надоба смертная мне!
Пальцы Мадины знакомо цепко ухватили его за локоть. Духовитая баба, телом молодым, тугим от неё пахнет памятно, рубахой стираной, солнцем. Сжала руку, как бывало, сладко, шепнула второпях:
— К Шемяке хочу. Сказывали, там он. Давно случая жду, соскучилась! — И смешок мокренький кинула, грязь.
— Степан? — позвал Василий Васильевич, сам себе противный.
— Я здесь, княже.
— Аль в Новгород едешь?
— Да, есть дело невеликое к Юрию Патрикиевичу. Матушка твоя послание шлёт: болею, мол, и протчее.
— А-а… Ну, возьми бабу-то!
— Да на кой она мне, мурза [142] улошная?
— Да от скуки…
— Разве чтоб без визгу уехать поскорее?… Садись, мотыра [143] .
— Прощай, князь! — голос Мадины. Он не ответил.
142
Мурза — замарашка, чумичка.
143
Мотыра — егоза, юла, непоседа, неугомонный человек.
— Ишь, лытайка, мышьи глазки, — сказал Иван.
Близился конец новгородской вольности, притязания Москвы становились всё настойчивее и убедительнее, тем большую ненависть это вызывало у новгородцев, потому-то крамола мятежного князя Шемяки находила у вече поддержку, и владыка Евфимий ничего не мог с этим поделать, хотя Собор русских святителей отлучил Шемяку от Церкви.
Архиепископ Евфимий до того, как его посвятил в этот сан погибший на костре митрополит Герасим, был избран во владыки по новгородскому обычаю, на общей сходке граждан. Вече назвало несколько претендентов, и жребии с их именами были положены на престол Софийского собора. Слепец и с ним младенец в помощники снимали жребии по одному, и тот, что остался последним на престоле, заключал в себе имя новоизбранного владыки для управления епархией. Последним был жребий Евфимия, и он стал среди своего духовенства первым. Но он очень хорошо знал, что то же вече может его в любой час изгнать из палат владычных и выбрать другого, что своевольные граждане Гослодина Великого Новгорода не раз уж раньше проделывали. Вот почему отношения с Шемякой у архиепископа Евфимия оказались трудными, запутанными.
Приходилось Евфимию крутиться между вече и митрополитом Ионой, который вынужден был даже послать архиепископу такое послание:
«Ты говоришь, будто я называю в своей грамоте Дмитрия (Шемяку) моим сыном: посмотри внимательнее на грамоту; так ли там пишется? Сам он отлучил себя от христианства, сам положил на себя великую тягость церковную — неблагословение от всего великого Божия священства. Дал клятву не мыслить никакого зла против великого князя — и ей изменил. Ты видел эту грамоту. Как же мне после того можно именовать его своим сыном
Уж коли с такой тяжестью писал митрополит, то ясно, что не видел он иного выхода, как помочь великому князю в его распре с Шемякой. И сам Василий Васильевич продолжал досадовать и уж не чаял доброго для себя исхода. Если увещевания митрополита не помогли, не избежать новой рати. И уж начал подумывать об этом великий князь со своим соправителем Иваном, как дело решилось совсем по-другому.
В первую же ночь, как остановились на отдых по пути в Новгород, пришла Мадина к дьяку Бородатому. Сначала сквозь полог его щупала, всего изъелозила, потом попросилась томящим голосом:
— Пустишь, что ль, к себе? Комары меня едят, и мёрзну, ночь холодная.
Пустил, конечно. Разве в этаком откажешь?
Мадина тряслась на нём продолжительно, старалась очень, слюнку тёплую на грудь ему роняя. Ну и он её помесил с охотою.
— Что ты, что ты, что ты? — говорила Мадина пьяным голосом. — Вонзаешься пуще комара!
— Больно, что ль?
— У-ых!.. Николи такого мужика не встречала! Крепче тебя не знавала. Ой, ты мой самый лучший! Не было ещё у меня этаких! А я тебе как?
— Годишься, любострастница, — усмехнулся в темноте Степан.
— Бабы на тебя, поди, липнут, как мухи на мясо, да?
— Бывали искушения, — довольным голосом признался дьяк. Не прогонишь меня теперь?
— Да ты мне в дочери — по годам-то?
— Ну что ж ка? Жарче полыхать будешь. Холщовый полог рухнул на них — так барахтались.
Майские соловьи били в лесу. Пахло раздавленной травой, любовной мокретыо, свежестью весенней земли. Фыркали неподалёку стреноженные лошади. Храпели слуги и подьячий Вася Беда.
Наконец Мадина со Степаном утомились, закутались в полог, утихли.
— Теперь скажи, зачем в Новгород пробираешься? — спросил Степан, втайне насторожённый. В его деле любую мыканку [144] опасаться надо. Чего она к нему привязалась?
— Дела сердечные, — лукаво и весело, из губ в губы выговорила Мадина.
— А где у тебя сердце-то? Ну-ка? Тута? Чего-то не дощупаюсь.
— Ну, чего тискаешь? Не сыт ещё?
— К кому едешь?
— Угостки везу изменщику, — сказала дерзко, но можно было принять и за шутку.
144
Мыканка- тот, кто мыкается, шатается взад-вперёд; шлюха, шатунья.
— Кто он? Какие такие угостки? Она зарылась лицом ему под бороду:
— А выдашь?
— Не… Тебя-то?… Теперь?
— Ну, разные… травки: живокость, вороний глаз, пьяная трава, болиголов.
— Стой-ка, вспоминаю, болиголов в Греции осуждённым на казнь давали. Ты кому, баба, служишь?
— Великому князю Московскому, как и ты.
— А врёшь?
— Зачем? Я тут в твоей власти.
— Ну, и как твои травки лечат?
— Щитовник крепко лечит: рвота, понос, слепота… Ещё ит-сигек наш степной. Внутрь хорошо и соком на кожу капнуть — двух капель хватит… Чего молчишь? Может, надо чего-нибудь такого?