Соблазнитель
Шрифт:
– Пустите меня. Мне на поезд пора, – сказал Бородин и попробовал встать, но ноги его не держали.
– Ты, парень, лежи, сейчас доктор приедет. Какой тебе поезд? Ты еле живой.
Доктор пощупал пульс и померил давление. У доктора было сердитое лицо, все в рыжих колючках и крупных веснушках.
– У вас аритмия, – сообщил ему доктор, – поэтому вы потеряли сознание. Хотите в больницу?
– Нет, я не хочу, – сказал Бородин. – Это разве опасно?
– Да, всяко бывает. Бывает, что даже концы отдают.
– И часто?
– Нередко. Процентов так восемьдесят. Ну что? Не хотите в больницу? Решили? Тогда
– Схожу, – обещал Бородин.
Толпа разошлась.
Глава IV
В четыре часа пополудни Бородин наконец добрался до дачного поселка. Он чувствовал слабость, шумело в ушах и мучила жажда. Слова доктора не прошли даром: он панически боялся опять потерять сознание. Теперь ему стало казаться, что сон его, где смуглый и голый старик ползет из воды на берег, а на берегу его поджидает смерть, был напрямую связан с этим обмороком, но это всего лишь начало. Когда он опять потеряет сознание, он больше уже не очнется.
«Надо что-то делать, – бормотал он, торопясь к лесу, потому что генеральская дача была последней у леса и стояла немного на отшибе. – Не хватает только, чтобы все это произошло на глазах у ребенка».
Потом он останавливался и полной грудью вбирал в себя сосновый солнечный воздух, к которому примешивался кисловатый холодок созреващих яблок и влажное частое, как у больного, дыхание астр.
«Ну вот. Я дышу, – говорил он себе. – А слабость, – так это все нервы. Пойду завтра к доктору».
Но в голове его внезапно вспыхивал огонь, и становилось страшно, что никакого «завтра» уже не будет.
«Елена поможет, она настоящая. И если уж мне суждено умереть, то пусть это будет спокойно и дома».
Он отворил калитку и увидел их на открытой террассе. Елена с матерью и Васенькой пили чай с вареньем и яблочной шарлоткой.
– Ну вот. Я приехал, – сказал Бородин. – Хотел, правда, утром, но не получилось.
Он увидел, как жена его приподнялась на стуле, и у нее было такое лицо, словно она сейчас закричит.
– Андрюша, ты болен? – спросила она.
От вновь охватившей его слабости Андрей Андреич опустился на нижнюю ступеньку террасы и, привалившись спиной к витому столбику, закрыл глаза. Спина стала мокрой от пота.
– Да, вроде бы болен, – сказал он сквозь зубы.
– Тебе нужно лечь, – прошептала она. – Зачем ты приехал?
В тошнотворной пелене появилась Васенька, которая выхватила откуда-то подушку, подбежала к нему и стала подсовывать эту подушку ему под спину. Бородин хотел было поцеловать ее, но не смог дотянуться губами до ее взволнованного личика.
– Васютка, – сказал он. – Дочурка моя…
– Пойдем, я тебе помогу, и ты ляжешь, – шепнула Елена, склонившись над ним.
Он уперся зрачками в низкий вырез ее летнего платья, увидел начало ее белоснежной, знакомой груди и привстал.
– Не бойся, сейчас все пройдет, – сказал он, борясь с дурнотой.
И тут очень громко заплакала Васенька. Ему нужно было обнять ее крепко, прижать к себе и успокоить. Он сделал усилие, встал и дотронулся рукой до пробора в ее волосах. Он чувствовал, что он стоит, он вдыхал ее детский запах, чудесный, молочный, насквозь разогретый полуденным солнцем, но тело его продолжало лежать на той же ступеньке и не шевелилось. Потом он увидел,
Он двинулся ощупью, но не вперед, не в сторону и не назад, – в никуда, – и тут его стали вращать в пустоте. Но и пустоты больше не было. Было отсутствие всех и всего, навсегда.
«Ведь я же умру так! Ведь так я умру!» – почувствовал он и вдруг понял, что умер.
Куда-то его уносило. Куда? Он сделал усилие и обернулся. Ступенька, на которой только что лежало его тело, была пуста, от дома отьезжала машина «Скорой помощи». Какие-то люди стояли, но он их почти не заметил.
Васенька бежала вслед за машиной и протягивала вперед руки. На левом мизинце был розовый пластырь.
– Мой папочка! Папочка мой! Подожди! Куда вы везете его? Где мой папочка?
Она напоролась на корень, упала, но руки свои продолжала тянуть, и крик ее стал еще громче:
– Мой папа! Пожалуйста, не умирай! Никогда! Останься со мной! Папа! Папочка, милый!
Бородин вдруг ясно и совсем близко увидел ее лицо. Внутри темноты только это лицо и было единственным маленьким светом.
– Ну не умирай! – задыхалась она. – Ну не уходи от меня! Папа, папочка!
Глава V
Прекрасная стояла погода в Швейцарии. И в горах было прекрасно, и на озерах, и в каждом до белого блеска промытом швейцарском ухоженном доме, где, если притронуться пальцем к салфетке, то эта салфетка так хрустнет, как будто вы ей наступили на самое горло.
«Зачем это все? – удивляюсь я тихо. – Ну вымоешь ты тротуар своей щеткой, а что в животе у тебя? Ах ты, бедный! Бактерии ведь и горючие газы! А в горле? А в этих… как их? В гениталиях? Кому рассказать, ни за что не поверят. Ты вот на себя посмотри беспристрастно, да и призадумайся. Что? Страшно стало? Ну ладно, скреби. Да скреби, говорю!»
И на конференции было прекрасно. Собрался народ. Были и пожилые, и толстые были, но были и тонкие. Красавиц я там не заметила. Правда, пришла в перерыве одна недурнушка, но видно, что очень привержена спорту: на каждой руке по огромному бицепсу.
Иван Ипполитович сидел в четвертом ряду с краю и слушал докладчиков. Раздражение его нарастало. Коллега из Франкфурта, который еще недавно восхищал профессора Аксакова своим абсолютно спокойным и бодрым отношением ко всему на свете, включая саму даже жизнь, а тем более смерть, и каждые семь-восемь лет вступал в новый брак, чтобы не заскучать, а прежние жены как будто бы таяли, подобно снегурочкам, и не мешали, – коллега из Франкфурта, большеголовый, прекрасно одетый, с клычочком во рту, которого добрый Иван Ипполитович до этого дня вовсе не замечал, читал свой доклад. Доклад назывался неброско: «Когда мы достигнем бессмертия и что нам мешает?»