Собор
Шрифт:
— Попробую, — нерешительно, со вздохом проговорила Элиза. — А может быть, и не стоит его трогать… Он болеть не умеет. Мучается, как ребенок. Пусть посидит. Я знаю, что он читает. Эразма Роттердамского. Любимого философа. Ты читал его, Алеша?
— Читал кое-что. Август Августович давал мне… Послушайте, Элиза Эмильевна, — и тут голос его слегка дрогнул, — вы бы все же к нему зашли! Право, зайдите. Он ждет.
— Ты думаешь?
— Вижу! — Алексей наклонился к креслу и с мольбою взглянул в глаза Элизе. — Ему и плохо, мне кажется, от этого… не от простуды!
Элиза порывисто встала с кресла. Ее лицо вспыхнуло и тотчас побледнело.
— Нет, Алеша, нет! Я не сержусь. Только боюсь совсем наскучить, если все время буду вокруг виться… Может, от этого и тогда?..
— Помилуйте! — взмолился Алексей Васильевич, без стеснения беря руку хозяйки и ласково сжимая в своей руке. — Да вы же его лучше всех знаете! Неужели вы могли поверить, что то было всерьез?!
— Было, — тихо и печально произнесла она.
— Ах, да нет же! — вскрикнул Алексей. — Может, на одну секунду ему это показалось, Да ведь и вы это знаете, сударыня, и в душе сами давно все поняли… Понятно, он больно вам сделал…
— Это вздор! — резко возразила Элиза. — Что моя боль? Пустое. Мне не может быть так больно, как ему. Только вот ужасно боюсь быть лишней…
Алексей покачал головой:
— Не верю. Не верю, что вас может одолеть гордыня-матушка… Вы в сто раз ее сильнее, выше, лучше! Пустое и ложное вас не трогает — я-то знаю. Потому вы и его так понимаете. Потому он и любит вас.
— Любит? — жалобно спросила Элиза, поднимая к нему измученные, со следами слез, погасшие глаза.
— Господь — свидетель, а сердце мое порукой! — сказал управляющий, не выпуская ее руки.
Элиза вдруг рассмеялась, и взгляд ее оживился.
— С тобою священника не надо, Алеша… Ладно, полно… пойду попробую уговорить этого упрямца лечь.
Перед этим вечером, перед этим разговором произошли события, которые едва не перевернули вверх дном всю жизнь в «доме каменщика», и то, что тогда случилось, до сих пор помнилось слишком ясно…
Началось с Итальянской оперы…
Никогда еще петербургское образованное общество не осаждало так Итальянскую оперу, как осенью восемьсот тридцать восьмого года. Ложи были раскуплены на весь сезон еще с весны, цены на билеты поднялись до немыслимых размеров.
Этой осенью Петербург посетила звезда, вернее сказать, комета, потому что сверкающий полет этого светила по самым знаменитым европейским сценам повсюду оставлял искрящийся след; и газеты встречали и провожали это чудо целым фейерверком восторгов, целым букетом умопомрачительных эпитетов.
В российскую столицу впервые и на целых четыре месяца приехал Джанкарло Чинкуэтти, «великий Чинкуэтти», итальянский тенор, от которого вот уже почти двадцать лет Европа сходила с ума…
Элиза героически молчала об этом событии все лето, но когда в августе весь город изукрасился афишами с именем прославленного маэстро, она не выдержала.
— Анри, а ты не можешь достать билет?.. — робко спросила она как-то за завтраком.
Если бы ее терпение кончилось на день раньше,
Поднявшись из-за стола, он с самым небрежным видом подошел к фортепиано, приподнял его крышку и вытащил оттуда два плотных продолговатых листка.
— Вот… Я думал, ты сядешь играть и найдешь… но раз уж ты спросила…
— Ах! Ну что ты у меня за умница! Ой… Спасибо!!!
Вскочив, она проворно обежала вокруг стола и стремительно расцеловала его в обе щеки. В сорок четыре года мадам де Монферран была ничуть не менее порывиста, чем в двадцать…
Огюст, очень довольный такой реакцией, обнял жену за талию, приподнял и поцеловал в ответ, добродушно и лукаво смеясь.
— Ну почему «спасибо», Лиз? Я ведь и сам хотел, но мне не до того было. Я ведь не помню, когда мы с тобою были в последний раз в театре… Вот Алеша мне сказал, что приезжает Чинкуэтти и что тебе его послушать хочется. Ну, я вспомнил, сколько о нем писали газеты, и, знаешь, понял, что и сам огорчусь ужасно, если не послушаю его «божественного голоса»… Стал просить и там и тут, а уж поздно… Спасибо, как всегда, выручил князь Кочубей.
— О, милый наш князь! — Элиза захлопала в ладоши. — Передай ему, что я его целую…
— «В его круглые щеки», — поддразнил ее Огюст. — Знаю я, как тебе хочется этого, знаю, моя дорогая… Смотри: это плохо кончится… Если в последние годы я притворяюсь, что не ревную, то это не означает, что я ослеп и оглох!..
— Как?! — расхохоталась Элиза, которую билеты привели в самое шаловливое расположение. — Как, женщину моего возраста еще можно ревновать?! А я-то думала, что наконец могу и в самом деле поцеловать в щеку не князя, так хоть кого-нибудь из старых наших знакомых, вот хоть Андрея Ивановича твоего или, скажем, мсье Росси, и никого это уже не смутит…
— А, изменница, сознавайся: с кем ты уже целовалась?! — закричал Монферран, делая самое страшное лицо, какое только у него могло получиться. — Берегись, если только я узнаю…
«Сошли меня в изгнанье, но жить оставь!» — хохоча, вскрикнула Элиза, отскакивая в сторону, ибо он сделал вид, что хочет схватить ее за волосы, и всерьез боясь, как бы он не испортил ей прически.
— «Обманщица, умри» [64] — в тон ей крикнул Огюст. — Ох, не к добру я достал эти билеты… Чувствую, что ты уже заранее без ума от Чинкуэтти. Впрочем, — и тут он усмехнулся, — увидев его, ты, верно, разочаруешься. Газеты газетами, а ему сорок лет, и он, как все тенора, конечно, уже толст, будто бочка, и нарумянен, как арлекин.
64
Цитаты из «Отелло» В. Шекспира.