Собор
Шрифт:
— Что с вами?! — вскрикнул Огюст, делая к нему невольное движение, собираясь его подхватить.
Но молодой человек отпрянул:
— Н… не подходите ко мне!
Тут приступ судорог скрутил его, и он рухнул на землю возле сруба, в падении невольно, уже не владея собой, схватившись на несколько мгновений за руку архитектора. Холодные пальцы больно впились в обнаженное запястье и тотчас разжались…
Задыхаясь от ужаса, Огюст склонился над упавшим и услышал, как с его искривившихся в страшной гримасе губ сорвалось коротко и жалобно:
— Боже мой! Мама!
XVI
Поменять
Пришлось подумать о ночлеге на каком-нибудь постоялом дворе, но тут Монферрану пришла в голову мысль заночевать в Гатчине, в своем загородном доме, до которого было, слава богу, не так далеко. Правда, в доме после зимы никто еще не бывал, слуги еще не протопили как следует комнаты, однако дача была все же удобней для ночлега, нежели придорожный трактир.
Дотащились они до Гатчины уже затемно. Поужинали одним чаем с баранками, что, к счастью, нашлись у сторожа, и благочинно пожелав друг другу доброй ночи, разошлись по своим спальням.
Ночью Огюст отчего-то не мог заснуть. Ему было не по себе, побаливала голова, а к полуночи начался мерзкий лихорадочный озноб.
Он встал, подбросил в печь дров, но через полчаса пожалел об этом. Вместо озноба его охватил теперь сумасшедший жар, внутри, в груди, будто загорелся огонь, и от него томительная боль разлилась по всему телу. «Что это? — подумал архитектор и понял, что эта его мысль исполнена дикого, животного страха. — Что со мной?! Тут же он постарался взять себя в руки. Пустяки! В дороге меня продуло, вот и все! Нельзя же быть таким мнительным…» Но в глубине души он сознавал, что это пустые утешения. И ужас, с которым он боролся, который засел в его сознании с того момента, как он убедился, что доктор болен, стал расти, стал мучить его, все более подавляя волю.
Перед рассветом он задремал, однако его муторный, тяжелый сон продолжался не больше часа.
Когда за окном послышался первый петушиный крик, архитектор открыл глаза. Жар у него как будто прошел, но он испытывал слабость, от которой даже немного подрагивали колени.
— Бессонная ночь! — твердо сказал он самому себе и, собравшись с духом, занялся своим туалетом.
Елена и ее компаньонка, юная хрупкая парижанка, тоже встали чуть свет, и решено было ехать немедленно, не задерживаться даже ради завтрака, потому что в Петербурге, в особнячке на Мойке, должно быть, уже царила паника.
Однако, когда Яков доложил, что карета готова, Огюст вдруг заколебался. Он вспомнил, как тесно внутри кареты втроем, во время быстрой езды невозможно не коснуться друг друга.
— Знаешь что, Элен, — самым естественным тоном сказал он путешественнице, когда они уже вышли из дома. — А я, пожалуй что, задержусь здесь до вечера.
Она посмотрела на него с удивлением:
— Для чего вам оставаться, Август Августович?
Архитектор пожал плечами с выражением досады:
— Ах, ну ты разве ж заметишь? Дом никуда не годится! Перила лестницы шатаются, пол стал скрипеть, а я этого не выношу, ты же знаешь. Карнизы покривились. Скоро мы с Элизой собираемся сюда приехать, а дача в таком состоянии… Я тут все осмотрю как следует, сделаю записи и потом пришлю рабочих, чтоб все привели в порядок. Ты поезжай поскорее домой, успокой там всех и отдыхай с дороги.
Елена уехала. Ее убедил его безмятежный голос, и потом ей теперь так мучительно хотелось домой.
Проводив ее, Огюст дошел до сторожки, кликнул сторожа и велел ему согреть себе чаю. Архитектора мучила жажда. Он испытывал все более сильную дурноту и стал уже бранить себя за безумную неосторожность. Как мог он отпустить карету?! Надо было оставить здесь Елену и ее спутницу, а самому ехать… Оставить эту взбалмошную женщину в таком волнении? Бог весть, что бы она натворила! Но ведь поселок вокруг пуст, дачи еще не заселены, а те, кто живут здесь постоянно, люди малознакомые. Попросить у кого-нибудь лошадь и повозку? Ну, а если они заподозрят, в чем дело? Ведь слух о чуме не мог сюда не дойти, комиссар и вестовые проезжали мимо Гатчины. Спятив от страха, какой-нибудь осёл еще вызовет полицию, и тогда до Петербурга ему не добраться. А спасти его сможет только Деламье, если сможет и он…
— Полно, все может еще обойтись! — твердил себе Огюст. — Может быть, я действительно сильно простудился.
Но сознание его между тем начало мутиться и, напившись чаю, он сделал вторую глупость, на этот раз уже ничем не объяснимую: боясь потерять способность двигаться, он отправился пройтись и сам не заметил, как оказался возле озера, которое они с Элизой часто навещали, приезжая на дачу.
В тот год была ранняя весна. Снег таял, кое-где на крутом склоне берега обнажая черные мокрые бугры, покрытые рыжими космами старой, мертвой травы. Лес за озером стоял торжественный, прозрачный, но уже не унылой зимней прозрачностью. Он словно весь светился, застыв в ожидании волшебства пробуждения.
Не понимая, для чего он это делает, Огюст медленным шагом обогнул озерцо, вошел в лес. Здесь снег еще не таял, лишь стал оседать, теряя белизну и искристость, тускнея, постепенно, незаметно умирая.
Проблески сознания подсказывали Огюсту, что он ведет себя, как сумасшедший. Ему делалось все хуже и хуже, а он уходил все дальше от дома, от последней надежды получить помощь.
Но точно некая неодолимая сила вела его вперед, он будто искал спасения именно в этом светящемся весеннем лесу, чей упоительно чистый воздух мог, казалось, сокрушить черную силу болезни.
Силы архитектора иссякли. Он отыскал одинокую старую ель с оттаявшими, высоко приподнятыми над снегом корнями и присел в их развилку, спиной привалившись к корявому стволу. Переведя дыхание, он вдруг ощутил жжение и боль в левом предплечье. Морщась, Огюст закатал рукав пальто, затем рукав мундира и рубашки и глухо охнул, увидев то, что ожидал увидеть: страшный багровый нарыв. Это было последнее доказательство.
— Я погиб! — вскрикнул Огюст. — Все кончено!
Он испугался в эту минуту даже не самой смерти, а момента, в который она могла наступить. До самого последнего дня строительства, до его великого торжества, оставалось не более года. Через год ему предстоит испытать то ни с чем не сравнимое чувство, которое достается лишь тому, кто до конца приносит себя в жертву Победе, отрекается от достижения малых вершин ради одной, высочайшей, и к этой вершине идет всю жизнь. И вот случилось так, что судьба вырывает у него его заслуженную победу, не дает ему увидеть открытие собора, осуществление своей мечты…