Собор
Шрифт:
Огюст растерянно и испуганно посмотрел на него, чувствуя, что лицо его заливает пунцовая краска.
— Упал в коридоре? Я?.. Фу ты, дрянь, размазня! Как же я мог так… Как это по-русски?
— Перебрать, — подсказал Алексей. — Да ведь со всеми бывает, сударь. А вы ее еще не знаете, водки-матушки… И закусить надо было, а вы без закуски.
— А это ты откуда знаешь, а?
Слуга снова потупился:
— Знаю уж… Видно было…
В это время Огюст ощутил во рту гадкий привкус и догадался…
— О, боже! — вырвалось у него. — Какая гадость!
И, отвернувшись, он бросил:
— Подай побыстрее умыться и неси мне костюм. Мне надо сегодня спешить.
В
46
В издании «Труды Эрмитажа» (выпуск XVI) упоминается об этих книгах, входивших в библиотеку Монферрана и ныне находящихся в библиотеке Эрмитажа.
Эта упрямая мысль насмешила его. Он знал уже, что бывают обстоятельства, когда терять приходится все, кроме разве что чести, и слава богу, если ее удается сохранить, а в данном случае речь шла именно о сохранении чести. Но в нем уже проснулся и жил дух собирателя-библиофила, коллекционера, и он чувствовал, что в будущем, если удача ему еще улыбнется, эта новая страсть займет в его жизни немалое место.
Надо было, однако, спешить. Ведь он опоздал на службу. Там предстояло появиться, а потом под благовидным предлогом уйти, чтобы за день обойти нескольких ростовщиков.
В гостиной он к великому своему смущению увидел Элизу и сразу понял, что Алексей ошибся — она и не думала ложиться.
— Лиз! — вскрикнул он, подходя к ней и боясь взглянуть ей в лицо. — Ты не спишь…
— Кто же спит в десять часов утра! — рассмеялась она и, подойдя, поцеловала его. — Ты уже уходишь, Анри?
— Да. Я сегодня проспал все на свете. А тебе спать не дал. Ты не сердишься?
— На что это? — спросила Элиза, обвивая руками его шею и ласково заглядывая сбоку. — Скажи, на что, и я рассержусь.
— Не притворяйся, пожалуйста!
— Ах, на это… — она беспечно улыбнулась. — На твое появление? Ну, милый, я была так рада, что с тобой по дороге ничего не случилось, и так рада теперь, что ты, кажется, лучше себя чувствуешь, что готова все прочее забыть. Но не надо так больше, хорошо?
Он замахал руками:
— Что ты, Лиз! Первый и последний раз! Я не думал, что это зелье имеет такое сокрушительное действие. Я был ужасно противный?
— Ты был трогательный и беспомощный, как ребенок. Мне хотелось взять тебя на руки… А когда ты уснул наконец, у
— Пусть у меня никогда ничего не получится, если оно у тебя будет еще болеть по моей вине! — тихо сказал Огюст.
В эту минуту он вспомнил, как вчера на миг почти решился обвенчаться с Люси Шарло, и ему сделалось до того гадко, что он, поцеловав Элизу, кликнув Алексея и прихватив кое-какие необходимые ему документы, поспешно убежал из дому.
X
Зима кончилась. Прошла весна, проползло необычайно жаркое для Петербурга лето. В середине августа хлынули дожди и лились не переставая, будто небо несколько месяцев подряд впитывало воду и теперь изливало ее нескончаемым водопадом.
Из Парижа приходили письма. Писала тетя Жозефина, единственная из всей родни не позабывшая племянника, сообщала немудреные новости, спрашивала, как живется ее дорогому мальчику и что же он там такое большое строит вот уже три года, и конца не видно. Написал вдруг Молино, удивленно вопрошая, для чего ему пришлось выдавать справки о былом своем подчиненном, и осведомляясь, не может ли еще чем-то быть полезен. (На деле он, конечно, обо всем знал и удивление только ловко разыгрывал). Давно не писал Персье, который прежде отвечал на письма своего ученика, но теперь вдруг замолчал. До Огюста доходили слухи, что у знаменитого архитектора какие-то неприятности, и он решил на него не обижаться, хотя как никогда нуждался в его совете. Он писал Персье о своих сомнениях относительно Иссакиева купола, подробно описывая данное ему задание, рассказывая об упрямстве царя, не пожелавшего сломать старые пилоны, и о невозможности из-за этого дать барабану купола надежную опору. Может быть, Персье не отвечал еще и потому, что считал создавшуюся ситуацию неразрешимой?.. Тревога мучила Огюста, не давала покоя.
Как назло, у него иногда просто не хватало времени подолгу работать над чертежами собора. Много дел было в чертежной… «Комитет красоты», как давно уже стали именовать в Петербурге Комитет по делам строений, разрабатывал и утверждал новые городские ансамбли. Формировались новые площади, велась реконструкция каналов, создавались набережные, строилась железная дорога, проектировались мосты. Чертежей нужно было готовить уйму, и так как начальник чертежной сам решился отвечать за все проходящие через его руки документы, то он не отдавал заказчикам готовые чертежи, пока сам все их не просмотрит и не проверит.
Дома он бывал днем все реже и реже. Свои опять стесненные обстоятельства он объяснил Элизе старым долгом парижскому кредитору, который вдруг потребовал уплаты по векселям (уж очень совестно было перед нею и за безденежье, и за эту бесконечную занятость).
Элиза же, сделав вид, что верит всему, что он ей хочет показать и сказать, чуть замкнулась, через силу отдалилась, у нее даже завелись две-три знакомых дамы, одинокие, грустные, бедные. Одну из них Огюст застал однажды в гостиной своей квартиры, когда сумел среди бела дня вырваться домой пообедать.
Элиза сидела за столиком, держа в руках какую-то книжку, а напротив нее в кресле устроилась дама в черном платье, с черной кружевной накидкой на голове. Когда она обернулась, Монферран увидел тонкое, очень бледное лицо, худощавое и оттого еще более вытянутое, с запавшими темными глазами, так сильно и лихорадочно блестевшими, что у более сведущего человека тотчас родилось бы в сознании зловещее и для Петербурга привычное слово «чахотка». Под сползшей на затылок накидкой виднелся крупный узел каштановых волос, все еще очень пышных и красивых, но, будто изморозью, покрытых сединой.