Собор
Шрифт:
— Казнены.
— Я знаю, — сухо ответил архитектор и хотел добавить: «Мне какое дело?» — но не сумел.
Из двери гостиной выглянула Элиза, он увидел, что и она плакала.
— Ты там не был? — тихо спросила она. — Ты не видел?
— Я?! — он подскочил, будто пол прихожей прожег его башмаки и опалил ноги. — Ты что, бредишь, Лиз?! Ты могла бы прожить десять лет с человеком, который способен на это смотреть?!
Он кинулся к себе в кабинет, но Алеша догнал его и проговорил, с ужасом заглядывая ему в лицо:
— Мне рассказывали, кто видел… У троих оборвались веревки, они упали,
— Замолчи! — крикнул архитектор.
— А их снова… Господи, как страшно-то… И как только смог государь?
— Я сказал тебе, замолчи! — в ярости Огюст сорвал с себя сюртук и что есть силы швырнул на кресло. — Оставь и слова эти, и мысли, во всяком случае, я их знать не желаю! Да успокоит господь их души, да простит им все их грехи. И хватит! хватит! хватит о них! Я тебя умоляю!
Больше «о них» в квартире на Большой Морской не говорили никогда.
IV
Лето кончилось проливными дождями, и осень наступила холодная, ветреная, мерзкая. Несколько раз реки выходили из берегов, но, слава богу, наводнение двадцать четвертого года не повторилось, бедствия ограничивались самым небольшим уроном, и обошлось без утопленников.
За осенью подобралась и зима, морозная, как никогда прежде, или она только казалась такой Огюсту, у которого было по-прежнему мерзко и неспокойно на душе.
Вести строительство становилось все труднее. Фундамент был наполовину закончен, но укладывать его приходилось с неимоверными усилиями, ибо местами грунт становился то слишком тверд и каменист, то болотист до того, что на него страшно было укладывать гранитные плиты без предварительной просушки. Несколько раз вода появлялась в подвальных галереях, и ее приходилось откачивать.
Комиссия построения осторожничала, проверяла и перепроверяла работу, изрядно портила Монферрану нервы. Но теперь он оставался внешне совершенно спокоен, никогда не срывался, не обижался больше на своих инженеров и мастеров. Он стал прислушиваться к их советам, и они наконец позабыли свою неприязнь, между ними и архитектором исчезла былая натянутость.
В ноябре при проверке общего плана фундамента инженеры вдруг заметили ошибку: согласно плану соединение частей старого и нового фундаментов под стенами и портиками шло «вперевязь», с плотным контактом.
— Так нельзя, — доложил Монферрану инженер Опперман. — Вы же знаете, стены и портики сообразно с их весом дадут разную осадку. Как же можно здесь чередовать кладки?
— Нельзя, — согласился Монферран и с самым спокойным лицом перечеркнул на чертеже профиль, помеченный литерами Е — Г. — Это надо переделать. Займитесь, пожалуйста, этим с господином Карбонье [55] .
55
Карбонье д'Арист — русский инженер, сын французского офицера, служившего в России, участник возведения Исаакиевского собора.
В душе же он в этот момент честил себя разиней и недоучкой и с отчаянием думал, что об этом его просчете станет известно в Академии. Но в Академии
Незадолго перед тем Комиссия построения добилась для себя привилегии: с нее был снят наконец нудный контроль Комитета Академии, и сам Комитет превращен в Совет по части строительной и художественной. Власти над Комиссией он уже не имел — отныне в его обязанности входили только экспертные заключения и консультации. Это преобразование совершилось по воле императора после очередной стычки Комиссии построения и Комитета. Комиссия подала докладную записку с изложением жалоб, которые никак нельзя было назвать несправедливыми… Оленин злился и во всеуслышание заявлял: «Нажаловался Монферран! Не может мне простить выговора. Экая гордость! А давно ли просился обратно на строительство?»
Выговора Огюст действительно не мог забыть и простить Оленину, ибо получил его публично и незаслуженно. Его изводили бесконечные требования президента Академии советоваться с ним решительно по всем вопросам, показывать ему всю документацию строительства вплоть до чертежей. Однажды, когда президент стал настаивать на предъявлении ему нескольких еще недоработанных чертежных разработок, архитектор решительно отказался, намекнув некстати, что в такого рода чертежах господин Оленин может и не разобраться… Алексей Николаевич был глубоко уязвлен и заметил, что опыта у него поболее, нежели у мсье Монферрана.
Тут уже Огюст потерял всякую выдержку, вспылил и заявил, что ежели опыт его вызывает сомнения до сих пор, то каким же святым духом он ведет строительство и как ему вообще доверяют?
— А если держите меня здесь за мальчишку или дурака балаганного, так поищите другого, а я таковой службы нести не буду! — закончил он.
Оленин, понятно, жаловался Комиссии, и Комиссия на одном из заседаний вынесла выговор исполняющему обязанности главного архитектора, выговор жесткий и многословный.
Огюст выслушал все эти речи молча, с видом полной покорности, ибо новая вспышка ни к чему хорошему привести не могла, но в душе он кипел от обиды и негодования…
Добившись от Комиссии независимости, архитектор тут же настоял на ведении строжайшей документации, составлении смет и рабочих графиков, на введении определенных инструкций, определяющих права каждого должностного лица и его собственные в первую очередь.
Чертежи теперь готовились с особой тщательностью, и Монферран проверял их все, ни одного не пропуская.
В конце декабря двадцать шестого года его наконец назначили главным архитектором строительства Исаакиевской церкви, окончательно упрочив его положение и дав ему тем самым определенные привилегии. Загруженный работой, получая еще множество придворных заказов, он вскоре после этого уволился из Комитета по делам строений и не без тайного сожаления оставил свою чертежную…
В феврале начались сумасшедшие метели, на строительстве что ни день происходили несчастья. Их и всегда-то было немало, но от этой непогоды условия работы сделались втрое тяжелее, и рабочие погибали и калечились в иные дни чуть не каждый час.